Месть Танатоса - Михель Гавен

— Несмотря ни на что, крепись, — пожелала она ему, — и оставайся в живых, прошу тебя…

— Попробую. А ты брось все это, Маренн. Как только Джилл станет лучше, хватай ее и беги отсюда: клетка твоя рухнула — ты свободна.Что тебе с нами? Ты свое отмучилась. Забудь, как страшный сон.

— Не могу, — Маренн покачала головой, — я никогда не забуду Ирму и своего сына.

— А я?! Да что там говорить! — Алик крепко прижал Маренн к груди, затем отошел, сел в головную машину. — Зачем уезжать? — буркнул он напоследок. — Вот задал бы я им тут за все хорошее…

Высунувшись из кабины, он помахал Маренн рукой. Отто Скорцени встал на подножку грузовика. Его рука сжимала автомат, висевший на шее, другой он держался "за дверцу автомобиля. Послышались команды — машины тронулись. Она смотрела вслед уходящим грузовикам: лица солдат, его лицо… Ей казалось, автомашины увозили их навсегда…

— Пойдем, — Раух тронул ее за плечо, — здесь опасно оставаться.

Маренн обернулась. Теперь их только четверо: она, Раух, солдат СС, которого адъютант Скорцени оставил себе в помощь, и Джилл в Шарите. Ну, конечно, — Джилл, вспомнила она. Раух прав — надо спешить к ней.

Пробираясь через завалы и прячась от обстрела, они добрались до клиники. Светало. Маренн сразу же прошла в помещение, где находилась ее дочь. Джилл лежала с закрытыми глазами. Спит? Не может быть…

Подойдя к постели дочери, Маренн взглянула на нее и чуть не вскрикнула: за те несколько часов, что она отсутствовала, Джилл почти полностью поседела. Ее пышные темные волосы покрылись смертельной белизной и безжизненно опали, сливаясь по цвету с посеревшими бинтами и блеклой перестиранной чистотой больничного белья.

Не в силах больше сдерживать отчаяние, Маренн опустилась на колени перед кроватью дочери и, уткнувшись лицом в одеяло, укрывавшее ее, разрыдалась. Подбежал Айстофель. Прижавшись мордой к плечу Маренн, жалобно заскулил, затем завыл, царапая лапой ее погон.

Маренн подняла голову и обняла собаку за шею. Уже не молодая, но еще крепкая, сильная овчарка доверчиво положила ей на плечи передние лапы и облизывала лицо. Темно-коричневые с краснотой глаза Айстофеля слезились.

— Ничего, ничего, — приговаривала Маренн, приникнув лицом к жесткой собачьей шерсти. — Он будет жив, твой хозяин. Обязательно будет жив. А мы… — она вздохнула, — я тебя не брошу, — ласково потрепала пса по загривку, — мы будем вместе. Обязательно вместе… Ты, я и Джилл. И еще Фриц с нами.

Айстофель навострил уши и, повеселев, помахал хвостом. Маренн улыбнулась. Берлин сотрясался от непрекращающегося обстрела русской артиллерии…

* * *

Несмотря на ухудшающееся с каждым днем положение на фронтах, бригадефюрер СС. Шелленберг не оставлял попыток добиться мирных договоренностей с англо-американским руководством и облегчить положение Германии.

22 апреля, получив сообщение, что русские танки достигли района Ораниенбурга, рейхсфюрер СС Гиммлер дал приказ четырем дивизиям СС под командованием обергруппенфюрера СС Штайнера остановить русских во чтобы то ни стало.

Шелленберг с тревогой думал о судьбе своей семьи. Никаких известий от Фелькерзама, которого он оставил в столице, чтобы уговорить Ильзе выехать, ему не поступало. Сам Ральф вопреки договоренности не приехал к нему в полевую ставку рейхсфюрера в Вустров в назначенный срок.

Связавшись при первой возможности с Беркаерштрассе, Шелленберг узнал от дежурного офицера, что штурмбаннфюрер СС Ральф фон Фелькерзам… погиб во время утренней бомбардировки 20 апреля. Удалось ли выехать из Берлина бывшей супруге бригадефюрера с сыном, дежурный ничего не знал.

Известие о смерти адъютанта и друга поразило Шелленберга — верный, незаменимый Ральф… Но он сразу же подумал о Маренн. Где она? Только бы не самое страшное… Ведь Маренн собиралась отправиться на переговоры к Ильзе вместе с Фелькерзамом.

— Фрау Сэтерлэнд у себя в клинике, наверное, — неуверенно ответил на его вопрос дежурный, — она почти не бывает здесь теперь…

Шелленберг вздохнул с облегчением: жива. В телефонной трубке раздался шум — что-то двигали, слышались голоса людей: продолжалась эвакуация. Связь оборвалась. Наверное, задели провод…

Бригадефюрер приказал, чтобы его немедленно соединили с Шарите. Несмотря на весьма трудную обстановку, телефон работал по-прежнему хорошо, и он услышал голос Маренн так ясно, как будто она находилась рядом с ним, в соседней комнате…

— Ким Сэтерлэнд, слушаю Вас…

— Ким, — вырвалось у него, — любимая моя. — Он не обращал внимания на удивленные взгляды связистов.

— Они уехали, Вальтер. Я отправила их, — ему показалось, что ее голос, потухший, усталый, когда она сняла трубку, немного оживился. Она сразу сообщила:

— Ральф погиб.

— Я знаю. Мне передал дежурный на Беркаерштрассе, — ответил он.

— Он спас мою дочь…

— Как Джилл?

— Она тяжело ранена. Она вся поседела, Вальтер, — голос Маренн задрожал. — Погибла Ирма, — он почувствовал, что она с трудом сдерживает слезы. — Вчера похоронили. Господи, я так жалею, что не послушалась тебя и не уехала, мы не уехали… Вместе с Ирмой.

— Так уезжай сейчас, — предложил он. — Я пришлю людей.

— Не нужно, — она старалась бодриться. Со мной остался Раух. Но дело в том, что мы никуда не можем ехать пока, Вальтер, — Джилл так плоха… — она держалась из последних сил. Он почувствовал, как сердце его сжалось — горький комок подступил к горлу.

— Что это гремит? — изменившимся голосом спросил он. — Бомбежка?

— Нет. Это русские стреляют. Прямой наводкой. Вчера начали.

— Ким…

— Не волнуйся за меня, — быстро заговорила она, — со мной все в порядке, мы вырвемся.

— Ким…

— Я ни о чем не жалею…

— Извините, герр бригадефюрер, — подошел адъютант Гиммлера и отвлек его, — рейхсфюрер просит Вас срочно зайти к нему. Он ждет Вас.

— Благодарю. Иду. Ким… — снова произнес он в трубку, но с другой стороны провода неслись неумолимые короткие гудки. Вот и они прекратились. Наступила тишина.

Последний бой

Наступление танкового корпуса генерала Штайнера, которое, как рассчитывали, спасет Берлин, так и не состоялось. Оказалось, что корпус существовал только на бумаге — он находился в процессе формирования.

Об этом исполняющий обязанности начальника штаба армии генерал Ганс Кребс вынужден был доложить фюреру после обеда 22 апреля 1945 года. Услышав весть, Гитлер покачнулся, болезненная гримаса скривила его лицо. Усилием воли подавив минутную слабость, он приказал выйти всем, кроме генералов и Бормана.

Не в силах справиться со своими беспредельно обманутыми надеждами, Гитлер начал бушевать. Его речь представляла собой глобальное обвинение всего мира в подлости и измене. Осипший в последние месяцы почти до шепота голос фюрера еще раз обрел что-то от своей прежней силы.

Привлеченные шумом, в проходах и на лестницах столпились обитатели бункера, а фюрер неистовствовал. Он проклинал армию. Никто из присутствующих не посмел произнести ни слова в свое оправдание. Ошеломленные генералы молчали. Фюрер потрясал кулаками, слезы катились по его щекам, и, как бывало всегда, когда в его жизни случались крупные катастрофы, сопровождаемые исчезновением чар, вместе с одним-единственным, доведенным до верхнего предела ожиданием, для него рухнуло всё. Вдруг он резко оборвал свою гневную речь: он услышал, как кто-то отважился возразить ему:

— Зачем винить армию? Она еще борется…

Все обернулись и расступились. Хрупкая тонкая женщина в черной форме СС, с темными волосами, заплетенными в длинную косу, стояла у самого входа, прислонившись спиной к холодной каменной стене. Она не испугалась и не смутилась, когда все присутствующие оглянулись на нее. Заметив взгляд фюрера, она выпрямилась, одернула мундир, но ее осунувшееся лицо землистого оттенка от усталости и пыли осталось невозмутимым — она спокойно смотрела на Гитлера. Фюрер узнал ее. Шаркающей походкой подошел, некоторое время пристально смотрел ей в лицо, затем спросил:

— Вы здесь?

— Конечно, — совсем не по-военному ответила она, — я с армией, которая сражается.

— Все кончено, — горестно покачал головой фюрер. — Все кончено. Война проиграна. Ничего предпринять больше невозможно, остается только умереть.

Упав в кресло, фюрер закрыл глаза, по его лицу разлилась мертвенная бледность. Всем показалось, что наступила роковая минута. Борман подтолкнул Маренн вперед: — Взгляните, Вы же врач, — прошептал он. Но Маренн не шелохнулась. Она видела, что фюрер сейчас придет в себя. Это было совсем не то, чего ждал Борман. Скрывая насмешку, она отвернулась от трусливого «царедворца».

Фюрер действительно вскоре открыл глаза. Он встретит смерть здесь, в городе, усталым голосом изрек он, на ступенях рейхсканцелярии, на своем посту. Кто хочет, может пробиваться на юг.