Ничего кроме надежды - Юрий Слепухин

Не успев лечь, он уже почувствовал, что заснуть не удастся. Девчонка-»оборотень» так и стояла перед глазами – взъерошенная, перепуганная, пытающаяся скрыть страх за этими своими «хайль Гитлер» и «мы вам еще покажем». А рядом с ней стояла Таня, и это уже было совсем ни к чему.

Думать о судьбе племянницы он не имел права, в его положении это было непозволительно. Запретность, недопустимость этих мыслей стала ему ясна после прошлогодней поездки в освобожденный Энск, откуда он – пообщавшись с Шебеко и пленным остзейцем – вернулся в совершенно неработоспособном состоянии.

Есть вещи, которые нельзя себе позволять, если тебе приходится руководить войсками на оперативном уровне и слишком многое зависит от того, четко ли в нужный момент сработает голова, не сдадут ли нервы...

Благо, спасительным этим умением – четко отличать дозволенные мысли от запретных – он овладел давно, еще за десяток лет до войны поняв: иначе просто нельзя. Международная обстановка была в то время относительно спокойной, но газеты без умолку твердили о капиталистическом окружении, о зловещих замыслах империалистов, и свой долг профессионального военного он видел в том, чтобы нести службу как можно исправнее, делать для повышения боеспособности армии все, что было в его силах. Да, на многое приходилось закрывать глаза; в начале тридцатых он, к счастью, служил в Средней Азии и происходившего на Украине не видел. Слыхать, впрочем, слыхал. Но что толку раздумывать над тем, чего не можешь изменить?

Этот же безотказный механизм отсечения ненужных мыслей обычно действовал и применительно к судьбе племянницы. Терзать себя заведомо безответными вопросами – что с Таней, где она, жива ли вообще – было глупо; единственное, что он мог для нее сделать (если она жива), это в меру своих сил содействовать скорейшему окончанию войны. Остальное выходило за пределы его возможностей, поэтому и не должно было становиться предметом бесполезных раздумий, подлежало отсечению. Сегодня, однако, это не получалось, механизм не срабатывал.

Если бы обитатели поместья не сбежали, проще всего было бы отдать задержанную им под надзор, пока не найдутся мать и сестра. При эвакуации должны же были им сообщить пункт назначения – хотя бы приблизительно. Но пристроить вервольфиху здесь не к кому, так что правильно он сделал, распорядившись отправить ее домой. Да и выяснить, конечно, не лишне, почему все-таки она оказалась здесь, для чего, кто снабдил ее оружием. А ведь на вид этакая гретхен...

...Да, эвакуацию они всегда проводят организованно, позавидуешь и тут их «орднунгу». Мы даже этого не умели. Хотя нельзя сказать, что немцы продвигались тогда быстрее, чем мы сейчас. Бывали, конечно, и глубокие прорывы, но в августе под Энском (он потом разузнал досконально) события развивались даже, можно сказать, несколько вяло – непривычно для того лета. 11-го была оставлена Куприяновка, фактически фронт оказался прорванным, но противник этим сразу не воспользовался. Возможно, перегруппировывался, подтягивал силы для удара к Днепру; Энск он занял только 20-го. Девять дней было у стервецов, целых девять суток! – и ведь все оставили немцам, всех жителей, всю промышленность... Киев можно эвакуировать за такой срок, не то что областной городишко. Только и сумели, что взорвать, уже убегая, несколько уцелевших от бомбежки цехов. В тот приезд не удержался, спросил у Петра – как все-таки могло такое получиться; так ведь не ответил ни слова, промолчал. Да и что мог ответить? Что пуще огня не того боялся, чтобы упустить время, опоздать с эвакуацией, а чтобы его – товарища Шебеко, возглавлявшего тогда военный отдел обкома КП(б)У, – не обвинили в паникерстве, в пораженческих настроениях. Да. А в гражданскую ведь, говорят, отличным себя проявлял организатором – смелым, инициативным... Перековали, ничего не скажешь. Если бы его одного!

Нет, все равно не заснуть. Проворочавшись на койке с полчаса, Николаев встал и спустился на первый этаж, где работал оперотдел. Общая картина обстановки оставалась прежней: передовые подразделения продолжали продвигаться в направлении Дребкау, противник оказывал сопротивление только на флангах – правом, южнее Котбуса, и левом, на северном оборонительном обводе Шпремберга. Командарм долго стоял над картой, поигрывая циркулем. Немного настораживало отсутствие каких бы то ни было заслонов впереди, по оси главного удара, но это могло объясняться просто нехваткой у противника оперативных резервов. В целом же пока все шло без помех, и, однако, его не покидало тревожное ощущение какой-то неопределенности. Как ни странно, появилось оно еще днем, когда приехал маршал; хотя в самом факте приезда командующего фронтом ничего необычного не было...

Он попросил заварить чаю покрепче, снова вызвал по рации командира 6-го корпуса – его танки забирали сейчас вправо, нацеливаясь перерубить железнодорожную линию между Котбусом и Финстервальде, – и спросил, нет ли на том участке чего-либо нового. Никак нет, ответил комкор, признаков оживления противника не наблюдается; можно сказать, и противник-то сам хрен его знает куда девался. Именно это мне не нравится, ответил командарм.

Адъютант принес чай, Николаев машинально посмотрел на часы – было уже около двадцати трех. Не успел он допить первого стакана, как позвонил командующий. Трубку аппарата ВЧ Николаев взял в полной уверенности, что вот сейчас-то предчувствие и оправдается, преподнесет начальство какой-нибудь сюрпризец. И действительно, не ошибся.

– Вот что, Александр Семеныч, – неторопливо сказал маршал и сделал весомую паузу. – Я тут, понимаешь, только что говорил с Верховным. Жуков, похоже, крепко увяз на тех высотках, – в голосе Конева прозвучало нескрываемое удовлетворение. – Вторые сутки шурует, а толку с гулькин нос... тактическая зона еще не пройдена! А у него там артиллерийская плотность до трехсот стволов на километр фронта, это ж, понимаешь, неслыханное дело – чтобы с такой огневой поддержкой двое суток на одном месте дрочиться... Как там у тебя, кстати?

– Изменений в обстановке нет, товарищ маршал, армия выходит в оперативное пространство.

– Добро, добро... Значит, такое дело: все-таки с юга Берлин будем брать мы.

Николаев долго молчал.

– Ну, чего притих, – ворчливо сказал комфронта, – недоволен, что ли? Или не ожидал, что выпадет и твоим орлам такая, понимаешь, высокая честь – добить зверюгу в его логове?

Ожидать-то ожидал, именно этого и опасался; но все же была надежда, что не пойдут на это, что здравый смысл возобладает. Хотя какой у нас, к черту, в таких делах «здравый смысл»...

– Нет-нет, я просто подумал, – торопливо отозвался Николаев и сказал первое пришедшее в голову: – Мы ведь таким образом вторгаемся в полосу соседа?

– Никуда мы не вторгаемся, не бойся. Разграничительная линия сам знаешь докуда была доведена – западнее Люббена ее нет, вопрос, так сказать, остался открытым...

Да, Конев две недели назад не удержался, похвастал – добился-таки своего: на совещании в Ставке разграничительную линию между 1-м Белорусским и 1-м Украинским Верховный собственноручно исправил, оборвав ее юго-восточнее Берлина и тем самым как бы признав возможность взаимодействия обоих фронтов в предстоящей операции. Коневу только это и надо было, ему уже с января месяца не давала покоя мысль, что всю славу перехватит Жуков. Но маршальские амбиции – ладно, дело житейское. Хуже было другое: участие 1-го Украинского имело смысл только в одном случае, если Берлин решат брать в кольцо. А говорят – не надо верить предчувствиям. Весь день было не по себе...

– Так точно, товарищ маршал, – сказал он. – Что ж, поздравляю вас с доверием Ставки, это действительно высокая честь для войск фронта. Но Жукова Зееловский рубеж надолго не задержит, от силы еще сутки, следовательно, чтобы нам поспеть не к шапочному разбору, армию придется повернуть немедленно, сегодня же ночью...

– Не «повернуть», а только «довернуть», – поправил командующий. – Ты сейчас куда нацелен? Глянь-ка на карту – на Виттенберг, верно? А вместо этого пойдешь на Лукенвальде – Барут – Бухгольц, доворот-то всего... каких-нибудь пятьдесят градусов. Неужто не поспеешь к утру? Уж в Седьмой-то танковой со связью и управлением всегда был полный ажур, я вон тебя даже в пример другим ставлю! Думаю, генерал-полковник, ты и на этот раз окажешься на высоте. Словом, давай связывайся немедля с корпусами, директиву получите через три часа – уже готовят. А времени действительно мало, я-то понимаю, что значит повернуть такую махину в наступлении, да еще ночью... Теперь главное! График, значит, у тебя будет такой: девятнадцатого ты должен быть в Баруте, двадцатого – в Цоссене и выйти на рубеж Тельтов-канала; и двадцать первого – ни днем позже! – в самом Берлине. А завтра уже восемнадцатое – хотя какое «завтра», можно сказать, сегодня уже, время-то к полуночи... Значит, жми изо всех сил! Бригады разворачивай веером – и жми, о флангах не думай, это не твоя забота. Узлы сопротивления обтекай, их будут ликвидировать общевойсковые армии, а тебе – вперед и только вперед! Главное, чтобы через трое суток ворваться в Берлин...