Том 4 - Василий Ян

Старик у нас есть, такой навязчивый, пристает он к приезжему, говорит ему:

«Вам в баню непременно сходить надыть». — «А на что?»— «Икру мужицкую посмотреть. Голодяющий отощал очень. В лаптях да онучах оно не видно, а как в баню пойдешь, так видать, что мужик без икры,ну просто ни одного сурьезного мужика с икрой не найдешь, окромя разве только у одного вашего приезжего степенства…»

Фома накрылся сермягой и закрыл глаза. Амвросий тоже дремал. Настя спала. Костер, догорая, вспыхивал красными огоньками, и по углам сарая шевелились большие тени.

— Мне приходилось много бывать в тех местах, где теперь голод, и я дивлюсь тому смирению, в то же время сильной воле, какую проявили голодающие мужики, — говорил Николай. — У нас много этого лживого смирения, особенно в интеллигенции, отказывающейся от своей родины, убивающей свои убеждения и заискивающей перед всем, что ей выгоднее и полезнее. Но есть у нас и другое смирение, великое и терпеливое — оно в народе. Это смирение одерживает суворовские победы, строит Великую Святую Русь, дает силу переносить русские беды…

Слушая Николая, я вспоминал то, что видел, и думал:

«Что такое русский голод? — Это великое смирение, самоотречение и умеренность. Главный трагизм русского голода в том, что голод незаметен.

Нет ни криков, ни стонов, ни шума. Жизнь идет, как всегда, обыкновенно, естественно, спокойно.

Крестьяне, молчаливые, сумрачные, безропотно проводят свою однообразную жизнь. Но сегодня умрет один ребенок в одной избе, завтра две бабы в других избах, затем опять двое-трое мужиков, — но так спокойно, незаметно.

Все делается как-то естественно, само собой; люди сперва долго лежали, или даже вставали, имели болезненный вид, а затем померли, тихо, без стона и жалобы!

Но если сосчитать число этих больных и умерших от голода, то вдруг поражает их громадная цифра. Эта серая тихая жизнь и серая смерть, уединенная, незаметная. Если бы валялись трупы на улицах, если бы умирающие семьи ходили группами по улицам и кричали, то в голоде не было бы уже сомнения, так как голод бил бы на чувства, эти картины имели бы театральный и трогательный вид.

Но он тих, незаметен, замкнут, безмолвен, терпеливый русский голод.

Станут ходить по улицам и попрошайничать и плакаться немногие, люди без самолюбия и чести — таким скорее помогут благотворители. Но наши крестьяне, новые свободные русские граждане — горды и самолюбивы.

Всякий крестьянин добивается того, чтобы его считали «самостоятельным», то есть независимым, содержащим сам себя и свою семью; таким он себя считает, когда не имеет долгов, а владеет известным достатком, который дает ему право ни у кого ничего не просить, обходиться своими средствами.

Крестьяне даже скрывают друг от друга свое положение, показывают, что живут безбедно, в полном достатке. Поэтому в период голода гордость, самолюбие да и все душевные качества и чувства страдают особенно сильно и больно. Страдает сознание крестьянина от того, что он не может, не в силах охранять и поддерживать семью так, как это нужно.

Незаметный, безмолвный, терпеливый русский голод, когда распродается все, что можно продать, когда уходят все небольшие сбережения прошлых лет, когда урезаются куски и рассчитывается каждая копейка, когда медленно, постепенно нищает целый район, высасываются и истощаются жизни тысячей спокойных, трудолюбивых, терпеливых и безропотных людей. Это вовсе иное, чем бунт толпы, неруководимой и неспособной самой выйти из беды, переносить страдания, кричащей и требующей «хлеба!»…

Видел я, как недалеко отсюда, на реке у берега стояла барка, на которой земство доставило хлеб для голодающих. Съехались мужики с подводами со всего уезда, сотни телег запрудили весь спуск к реке.

Крестьяне шутили, смеялись, бодро и весело таскали кули с барки на берег.

Всякий старался похвалиться своей силой, таская кули, и все высмеивали тех мужиков, у кого, истощенных и слабых, подгибались ноги под пятипудовыми кулями, и они падали. И сами падавшие шутили и смеялись. Не было ни одного печального взгляда, ни одного жалобного стона.

Не иметь «духа уныния» и быть настолько терпеливыми и выносливыми — могут только великие душой люди…»

Всю эту белую весеннюю ночь мы проговорили с Николаем.

Когда стало всходить солнце, каждый ночевавший в сарае пошел дальше своим путем…

1898–1901

ИЗ ВТОРОЙ КНИГИ

ДОРОЖНАЯ ПАНОРАМА

Этим летом мне пришлось проехать с севера на юг, от Балтийского моря к Черному, и передо мной четыре дня развертывалась интересная панорама с живыми действующими лицами. Точно в кресле театра сидел я у окна вагона и видел, как постепенно меняются картины русской природы, разнообразные ее пейзажи, и мелькает бесконечное число лиц и типов на этой длинной железнодорожной линии.

Я выехал из старинного городка, чистого и аккуратного, с веселыми каменными домами под красными островерхими черепичными крышами, с шахматной гранитной мостовой, быстрыми извозчиками и пестрой деловитой толпой на узких улицах.

Прохожие, прилично одетые в «немецкое платье», как говорят у нас мужики; рабочие, толпой возвращающиеся с фабрики, в пиджаках, жилетах, крахмальных рубашках. Женщины, в темных скромных платьях, в башмаках на толстых подошвах и в нитяных перчатках, шли скромно, почти сурово, глядя вперед, не встречаясь взором со встречными.

Улицы мирные, без выкрикиванья разносчиков, суеты и особенного движения. Везде чувствовалась привычка и любовь к порядку, к сдержанности и даже в мальчишках-подростках заметна солидность, напускная важность, видно было, что они стараются показать себя «большими», взрослыми, говорить внушительно и деловито.

Проехав Петербург и «неумытую» Москву, ехал я далее мимо великорусских городов и деревень. На каждой станции к поезду сбегалось множество баб и детей, большей частью девочек. Босоногие, в красных ситцевых юбках и платках, быстро появлялись они из-за кустов и заборов.

Одни веселые, хитроглазые, бойко предлагали «молочко» и «яички», задорно отсмеивались от пассажиров, начинавших зубоскалить, отпускать шуточки на их счет. Другие грустные и хилые, с застывшим выражением испуга на лице, робко протягивали тонкие руки и просящим взором предлагали что-либо купить.

Суетливо перебегала эта ярко-красная толпа от одного вагона к другому, кричала, ссорилась и, как только поезд трогался, быстро скрывалась опять за кусты и заборы, подальше от глаза станционного начальства. Очень жаль, если преследуют этих милых голубоглазых детей. В тяжелом, почти нищенском крестьянском быту, где, несмотря на имеющиеся рабочие руки, некуда приложить эти свободные силы, там пролетающие железнодорожные поезда — маленькое подспорье, где можно получить пятачок за бутылку молока, или даже сердобольная дама бросит «копеечку» девочке, ей понравившейся за грустные синие глазки.

С полдороги начинают показываться в изобилии нищие и калеки, каких на севере почти не видно. К приходу поезда на станцию они вырастают точно из-под земли и бредут возле вагонов, открывая свои лохмотья и воющим голосом выпрашивая подаяние. И слепые, которых ведут мальчишки, бросающиеся в разные стороны за собиранием брошенных монеток, и разные уроды тащутся на костылях, или их несут на спине здоровенные поводыри, обступают вышедших пассажиров, торопливо выкрикивают свои стереотипные «жалостливые» фразы.

Иные калеки, нищие и монахи, если их не заметят кондукторы, влезают в вагоны и начинают идти вдоль поезда. Едучи во II классе, как-то утром проснувшись, я увидел у себя в ногах громадную, как бочонок, кудлатую голову без шапки, с выпученными глазами — карлика на кривых ножках, молча протянувшего свою руку. В другой раз нищий — безногий старик, весь в язвах и струпьях, ловко, как паук, вскарабкался в вагон и пошел по проходу.

Сидевшие в этом отделении дамы, полные брезгливости и ужаса, подняли крик, и старик калека с непостижимой быстротой и ловкостью выбежал и выскочил уже на ходу поезда из вагона.

На южных дорогах встречаются часто грабежи и кражи. Просматривая местные провинциальные газеты, продававшиеся на станциях, заметно, что железнодорожным преступлениям уделено в них много места. В моем поезде два мужика отыскивали свое пропавшее ведро, да у одного старого почтенного господина во время сна стащили шляпу; долгое время он выходил на станциях с развевающимися седыми волосами, пока не получил откуда-то «московский» купеческий картуз с козырьком.

Когда мы подъезжали к одной большой станции, кондуктор рекомендовал присмотреть тут за своими вещами, объясняя, что на этой станции всегда много краж. Из газеты я узнал, что накануне нашего поезда поезд останавливали четыре раза между маленькими станциями посредством Вестингаузовского тормоза. Курская газета предполагала, что здесь дело злоумышленников, думавших таким образом нарушить железнодорожное движение и вызвать крушение поездов. Через несколько дней в другом поезде были убиты купец и поездной смазчик и сброшены на рельсы.