Книги Якова - Ольга Токарчук

маленький порт с грузовым складом для кораблей, которые шли в прусский Кёнигсберг. Дело было довольно выгодным, и, поскольку мать обладала соответствующими способностями и оказалась человеком весьма ответственным, родители отлично заработали на хазаке[124], более выгодной, чем любая аренда.

Ris 305. 1755_Lisbon_earthquake

Отец Ашера считался богачом по сравнению с окружавшими его бедными евреями и благодаря этому (а также помощи общины) смог в свое время отправить своего одаренного сына учиться за границу, но жил скромно, поскольку не любил ничего нового, избегал роскоши. Он бы предпочел, чтобы ничто никогда не менялось. Ашер помнит, как у него лопалась кожа, стоило ему приняться за какие-нибудь хозяйственные дела. Кожа трескалась, и там, куда попадала грязь, образовывалась гноящаяся ранка. Мать мазала эти места гусиным салом, так что потом нельзя было прикасаться к книгам. С братом у отца Ашера отношения были как у Иакова с Исавом, так что в конце концов дядя уехал куда-то на Подолье, где Ашер позже, когда его подтолкнули к тому обстоятельства, отыскал родственника и остался у него жить.

В этих краях обитали и поляки, и русины; корчма, которую держала мать Ашера, всем была по душе. Мать Ашера отличалась гостеприимством, и если какой-нибудь еврей появлялся на пороге, богатый или бедный, встречала его рюмкой водки. Стол всегда был накрыт, еды хватало.

В материну корчму ходил какой-то поп из близлежащей церквушки, был это человек ленивый, с трудом умевший читать и первостатейный пьяница. Он едва не погубил отца Ашера, еще немного – и жизнь семьи покатилась бы по совсем иной колее.

Этот поп целыми днями просиживал в корчме, ничего не делая и при этом стараясь надуть кого только можно. Все велел записывать на свой счет, но никогда не платил. В конце концов дед Ашера решил, что поп уже перешел границы дозволенного, и перестал наливать ему водку. Тот оскорбился и решил отомстить.

Отец Ашера часто нелегально покупал волчьи шкуры у браконьеров. Среди них бывали и крестьяне, и мелкая шляхта, и какие-то бродяги – все, у кого хватало смелости. Охота на лесного зверя была привилегией знати. Как-то ночью в дом Ашера постучался охотник, у которого отец иногда брал шкуры. Вот и теперь он тоже сказал, что у него есть крупный экземпляр, и поставил мешок на землю. Дедушка хотел осмотреть мертвого волка и оценить качество шкуры, но было темно и поздно, а браконьер спешил, поэтому он только заплатил и вернулся в постель.

Вскоре раздался громкий стук в дверь, ворвалась стража. Ее внимание тут же привлек этот мешок. Отец Ашера думал, что его собираются оштрафовать за покупку добычи у браконьеров. Но каков же был его ужас, когда выяснилось, что в мешке лежит человеческое тело!

Отца Ашера немедленно заковали в наручники и бросили в тюрьму. Предстоял судебный процесс, поскольку поп сказал, будто отец Ашера убил этого человека собственными руками для того, чтобы выпустить из него кровь и использовать для мацы, в чем часто обвиняли евреев. Все были в отчаянии, но отец Ашера, этот почитатель искр света в глубочайшей тьме, не признал себя виновным даже под пытками и умолял допросить охотника. Тот сперва все отрицал, но, когда его начали пытать, признался, что нашел утопленника в воде и отнес к попу, чтобы беднягу похоронили. Поп, однако, уговорил его подбросить тело еврею, что охотник и сделал. Его приговорили к ударам плетью. Отца Ашера отпустили, а попу ничего не сделали.

Ашер это усвоил: люди испытывают огромную потребность чувствовать свое превосходство над другими. Кем бы они ни были, должен быть кто-то их хуже. Кто хуже, кто лучше – зависит от многих случайных черт. Те, у кого светлые глаза, презирают людей с темными. А темноглазые высокомерно смотрят на светлоглазых. Те, кто живет рядом с лесом, чувствуют свое превосходство над теми, кто живет на берегу пруда, и наоборот. Крестьяне смотрят свысока на евреев, а евреи – на крестьян. Горожане чувствуют себя лучше деревенских, а жители деревень относятся к тем, кто живет в городе, как к неполноценным.

Разве не это – связующее звено человеческого мира? Не для того ли нам нужны другие люди, чтобы радоваться, что мы лучше их? Удивительно, но даже те, кто – казалось бы – пал ниже всех, испытывают извращенное удовлетворение от того, что хуже них уж точно никого нет: тут они на высоте.

«Откуда это взялось? – размышляет Ашер. – Нельзя ли поправить человека?» Будь тот механизмом, как теперь некоторые выражаются, достаточно было бы немного сдвинуть рычажок или подкрутить винтик – и люди начали бы получать огромное удовольствие, обращаясь друг с другом на равных.

О польской принцессе в доме Ашера Рубина

В его доме родился ребенок, Самуил. Ашер думает о нем: мой сын.

Они живут, не заключая брака. Ашер делает вид, что Гитля – его прислуга: она все равно почти не выходит из дому, а если и выходит, то только на рынок. Ашер живет и принимает на улице Русской, в христианском районе, но в окошко видна синагога Турей Захав. В субботу днем, когда заканчивается Шаббат и читают «Шмоне эсре»[125], то есть восемнадцать славословий, до Ашера доносятся пылко произносимые слова.

Тогда он закрывает окно. Он почти не понимает этот язык. Ашер говорит по-польски и по-итальянски, еще – неплохо – по-немецки. Собирается выучить французский. Когда к нему приходят пациенты-евреи, он, конечно же, разговаривает с ними на идише. Он также пользуется латинскими терминами.

В последнее время Ашер наблюдает настоящую эпидемию катаракты: она есть у каждого третьего пациента. Люди не заботятся о своих глазах, смотрят на свет, и он затуманивает их глазное яблоко, обваривает, словно яичный белок. Поэтому Ашер привез из Германии специальные очки с затемненными стеклами и теперь сам их носит, отчего сделался похож на слепца.

Гитля, польская принцесса, хлопочет на кухне. Ашер предпочел бы, чтобы пациенты принимали ее за родственницу, а не за прислугу, потому что эта роль ей не по душе – она дуется и хлопает дверью. Ашер еще ни разу не прикоснулся к Гитле, хотя та родила несколько месяцев назад. Время от времени она плачет в комнате, в которой Рубин ее поселил, и редко выходит на улицу, хотя солнце, словно яркая папиросная бумага, уже повытаскивало из уголков всю сырую тьму и замшелые зимние печали.

Когда у Гитли хорошее настроение (редко), она заглядывает читающему Ашеру