Горелый Порох - Петр Сальников

— На деревне сказывали: ребятишки разорили его. Все гайки пооткрутили, — что слышала, то и сказала Клавдя.

— Нет, Мотька и причиндалы сберегла. Молодчина баба!

— Гораздая… — согласилась Клавдя. — А чего она тебе вспомнилась-то?

— Трактор, говорю, колхозу подмога добрая — вот чего. А Мотька… Что она? Ты вот отревелась. А теперь небось она ревет.

Николай поднялся с постели, покурил и больше не ложился. Слазил на потолок, снял снизку сохлого табаку и принялся рубить в деревянном корытце.

— Дня что ли не будет? — пожалела Клавдя мужа.

— На дорожку Вешку, — объяснил Николай. — Солдату табак — первое дело.

Клавдя, вспомнив недошитый кисет для мужа, тоже встала и принялась мостить голубыми нитками по кисету пару цветков, похожих то ли на васильки, то ли на незабудки.

34

Не спали в эту ночь и в кузнечной лачужке. Мотя известие о мобилизации мужа восприняла без слез, без реву. Вешок не любил этих бабьих слабостей, и она, как ни тяжко, все переносила с молчаливыми муками и терпением. Мотя сидела на дощатом топчане, вертела в руках повестку, не ведая сполна ее диковинной и жуткой силы. В какой уж раз она гнулась к гасничке и перечитывала перечень того-сего, что предписывалось иметь солдату на первый момент и сокрушалась:

— Коля, а где ж все это взять-то?

— Обойдусь. Не тужи! — успокаивал Вешок жену.

— Ведь у тебя даже сменной исподней пары не найдется. Господи!.. Ты, Коля, сними-ка рубашку с подштанниками — я простирну на дорожку. А на запасные портянки я тебе старую юбку пущу. Она из теплого сукнеца. Может, сойдет, а?

— До первой пересылки я, в чем есть, доберусь. А там в казенное обрядят… Ты думай, с чем сама останешься.

— Да мне ничего и не надо. Авось не в окопы идти. — Мотя сказала так и поперхнулась на своих же словах. Ее осенила неожиданно подвернувшаяся думка, и она с жарким бабьим вскриком бросилась на шею мужа: — Коля, я с тобой пойду! Милай!..

— Ишь, Василиса нашлась, — усмехнулся Николай.

— А что? Бабы ж воюют. А чем я хуже?

— А тем, что в колхозе делов — невпроворот. — Вешок хоть как-то хотел остудить воинственный пыл жены. — Пахота, посевная на носу, а ты… увильнуть норовишь. Нечего за мужем по окопам гоняться!

— Всегда ты какой-то поперечный мне, — обиделась Мотя и пошла за водой, чтоб затеять стирку.

Пока грелась вода, Мотя вычистила золой кружку, когда-то сделанную Вешком из артиллерийской гильзы.

— Она и за котелок сойдет. Она ж — из среднего калибра. — Николай старался шутить, чтоб как-то безбольно для души скоротать ночь. — Что там еще-то предписано? — сам у себя спрашивал он, снова и снова заглядывая в повестку. — А — ложку? Ну, это самый главный струмент для солдата… Но деревянная — техника уже отсталая, не годится, не выдержит…

И Вешок обрадовался, что нечаянно нашел себе работу. Как-то по первости дней после освобождения Лядова от немцев он сходил версты за две, к месту, где врезался в землю сбитый «юнкерс», и приволок оттуда пуда полтора дюраля. Принес с крестьянской прикидкой: в хозяйстве все сгодится. И вот теперь вспомнился этот материал, из которого не плохо бы отлить себе солдатскую ложку. Николай с дурашливой проворностью насеял песку, золы из горна, землицы из углов кузницы, перемешал, окропил водицей и принялся ладить форму по старой деревянной ложке, сгладив предварительно щербатость на краях. Нашелся и чугунный ковшик. Нарезал туда кусков дюраля и поставил на синие огни горна, на переплавку. Первая отливка не заладилась, но это лишь прибавило задора, и Николай с новой горячностью продолжал свою затею. Мотя, выстирав белье, развесила на просушку и стала помогать мужу, тоже увлекаясь необычной для себя работой.

Когда все-таки поделка удалась, Николай зашабрил заусенцы на ложке и отполировал кирпичной пыльцой и суконкой до ясно-белого блеска.

— На, это тебе мой подарок, Мотя! — Вешок протянул жене ложку и стыдливо признался: — Ты уж не взыщи, родная, что дарю первый раз в жизни. И то… из чужого железца.

— Тебе, Коля, надо, а мне и старенькая мила, — сказала Мотя, намереваясь вернуть подарок.

— Э-э, нет, нет. Да мы сейчас с тобой все это германское «серебро» на ложки изведем, — Николай снова захлопотал, засуетился у горна. Помешивая кочережкой податливый сплав в ковше, он в шутку и не в шутку приговаривал, имея в виду сбитый «юнкерс»: — Отлетался, зануда, теперь мы из тебя…

После второй ложки, сделанной уже для себя, Вешок продолжал плавить самолетный металл, и дело пошло так быстро и ладно, что к полуночи было готово около двух дюжин ложек, и Мотя никак не могла допытаться у мужа, для какой надобности он столько наплавил их.

— Дурешка, это же — хлеб тебе. На худой случай, — наконец открылся Вешок. — Люди порадуются — только понеси им. Кто фунтик мучицы, кто картошечек, а то и пшенца дадут. Поверь, и такой товарец за благо сойдет. А тебе — подмога…

Матрена и на этот раз сдержала слезы. А им было с чего литься. Не помнит она, чтобы Николай так когда-то заботился о ее жизни, чтобы так тепло и ласково назвал ее «дурешкой». И она, не зная, что сказать ответно, лишь прошептала:

— Раз нельзя с тобою в окопы идти, я буду молиться за тебя.

А когда легли на нахолодавший задень топчан, чтоб скоротать остаток ночи, Мотя с безоглядной уверенностью добавила:

— Тебя не убьют, Коля. Я верю: солдат да ребят бог бережет!

— А головушки летят, — зачем-то охладил веру жены Вешок.

… Ночной ветер помаленьку, с легким посвистом стал выдувать из лачуги сладковатый чад дюралевой окалины, нестойкое весеннее тепло и жилой дух, а Матрена с Николаем так и не дождалась ни крепкого сна, ни желанных слов друг от друга.

35

Белесым изморозным утром — ни свет, ни заря — Николай Зимний вошел в кузницу и неловко, как бы с опаской, поздоровался:

— Бывали живы!

Вешок, как никогда, проспавши свой час, еще только завтракал. Он не помнил, когда Зимок бывал у него последний раз и немало удивился его приходу. Бросив обратно уже очищенную картофелину, которую ел без соли с подмороженным луком, Вешок поднялся с чурбака и протянул было руку. Но Зимок, как-то не заметив этого, распахнул кожух и достал из-под мышки табак. Он был насыпан в половинку женского бумажного чулка и на концах накрепко затянут узлами.

— Это тебе первым делом, — подал он мешочек. — Солдату без курева, что без патронов, жутковато — по себе знаю.

Вешок, не приняв действительно бесценного дара, сухо ответил:

— На день-другой своего хватит, а там и наркомовская пайка полагается. Дадут. Пускай хоть и поменьше…

— Тебе виднее, — с подавленным раздражением удивился отказу Николай Зимний. — И правду говорят: солдаты, что малые ребята — и много поедят, и малым сыты. — Он спрятал чулок с табаком под кожух, но уходить не спешил. Без спроса присел на верстак и стал глядеть на развешенное белье. — А где жинка-то?

— Чтой-то вспомнилась? — коротко усмехнулся Вешок. Он умолчал о том, что Матрена чем свет ушла в соседнюю деревню попытать счастья на ложках, выменять на них килограмм-другой муки, чтобы испечь в дорогу мужу хотя бы лепешек, а с удачей — так и коврижку хлеба. — По хозяйской надобности, должно, на село побегла. Не доложила, зачем и куда, — соврал Вешок.

— И смех и грех с нашим бабьем! — тоже с ухмылкой замотал головой Зимок. Помолчав, все-таки не вытерпел и стал рассказывать: — Моя Клавдя такое отчебучила сегодня поутру, когда к тебе собрался… Подбегает ко мне и просит: «Николаша, побей меня!» — За что, спрашиваю. — «Умоляю побей, ради Христа, тогда скажу.» — За что? — опять допытываюсь у дуры. Замахнулся для близиру, а она, зажмурясь, подает мне вот эту штуку и говорит: «Пусть Вешок помнит наше Лядово!..»

Николай Зимний достал из-за пазухи расшитый кисет и с некоторым насилием над собой сунул его в руки тезке. Вешок без восторга, но с неясным волнением мельком глянул на тряпичные цветы и, путем не разобрав, какие они и для чего, с мужиковатой стыдливостью спрятал в карман.

— Вот и пойми это бабское отродье, — небрежно, однако с видимым дружелюбием проговорил Зимок, явно покрывая смущение тезки. — На их уме — все цветочки да ягодки…

— Затем и пришел, чтобы Америку открывать мне, да? — сумрачно ухмыльнулся Вешок.

— По правде говоря, я с другим делом к тебе. — Зимок опять вынул из-под кожуха мешочек с куревом и бережно положил на верстак. — Табаком я не навязываюсь, а так — по-братски-солдатски… По колхозному делу я, — сказал, наконец, Николай и неуверенно пожаловался: — Шумсков-то за семенами в район гонит. Орет оглашенно: приказываю, мобилизую! Ты же знаешь его. А на чем ехать за ними? Четыре телеги справили кое-как. Еще бы две надо. Телеги-то, они есть, а вот — без колес. Да и колеса имеются — вон, у твоей же кузни валяются. Три пары. Но без оковки, без шин. За околицу не съедешь — развалятся…