Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

Но делать было нечего. Александр Васильевич приехал в мае, впереди предстояло лето, – можно было решиться как-либо дожить здесь до холодов.

Кончанское. Леса, озера, болота, пески. До уездного городишки Боровичей сорок верст. Действительно, Кончанское – «конец».

Царь строго заказал: Суворову никуда не выезжать, никого не принимать, писем не писать.

За всем этим смотрели накрепко. С Александром Васильевичем оставлены только Прошка, повар Мишка да фельдшер Наум. Даже адъютантов отняли у Суворова. Не с кем и слово молвить.

Стосковался.

Написал Наташе, кое-как передал в Петербург, чтоб приехала. Александр Васильевич знал, что зять все время в Павловске по долгу службы, а Наташа с Аркадием и сыном своим Александром в Петербурге.

Александру Васильевичу очень хотелось увидеть детей и полугодовалого внука.

Наташенька писала:

«Все, что скажет сердце мое, – молить Всевышнего о продолжении дней Ваших, при спокойствии душевном. Мы здоровы с братом и сыном, просим благословения Вашего. Необходимое для Вас послано при записке к Прокофию. Желание мое непременное – скорее Вас видеть, о сем Бога прошу, он наш покровитель.

Целую ваши ручки».

А потом получила у царя разрешение навестить отца. И предполагала приехать к Петрову дню.

Получив это известие, Александр Васильевич поехал в свою деревню Каменку за сорок пять верст – посмотреть: может быть, там удобнее будет всем разместиться. Он поехал туда в простой телеге, с одним Прохором.

Прошка правил, никому не уступая дороги. Только издалека кричал всем встречным – будь то крестьянская подвода или помещичьи «бегунки»:

– Вороти! Тебе не равен в коробу сидит!

Проездил двое суток, немного развлекся, хотя и измучился в тряской телеге, но вернулся ни с чем: в Каменке было еще хуже, чем в Кончанском.

– Ничего, не навек, как-либо поместимся и в Кончанском!

И вот теперь ходил по саду, с утра нетерпеливо ждал, время от времени посматривал в зрительную трубу, в которую столько раз смотрел в сражениях на разных врагов.

И вот увидал: по дороге вскачь неслись один за другим ребятишки.

А через минуту вся их воробьиная стая с криком ворвалась в барский сад:

– Едут! Едут!

– На мост уже взъехали!

– Я первый увидал!

– Врешь: я!

– Ты меня только обогнал. Я зацепился и упал…

– Ну ничего, вот вам обоим.

Александр Васильевич сунул Леньке и другому белоголовому мальчишке по пятаку, а всем – кто прибежал первым, кто последним, – сыпнул из кармана горсть пряников:

– Ешьте!

И сам поскорее побежал за околицу встречать долгожданных, дорогих гостей.

II

Зима наградила меня влажным чтением и унылой скукой.

Суворов о Кончанском

Когда начались осенние дожди, во всех десяти покоях барского дома не стало житья: крыша текла как решето, и Александру Васильевичу приходилось вставать среди ночи и перетаскивать свое сено из одной комнаты в другую.

Волей-неволей надо было искать другое помещение.

Большого дома пока что и не требовалось: Александр Васильевич остался один со своими тремя слугами – Прошкой, поваром да фельдшером. Дорогие гости – Наташенька с сыном и Аркаша – прожили в Кончанском два самых хороших, погожих месяца, а потом уехали назад, в Петербург.

Александр Васильевич нашел себе пристанище. На краю села, у самой церкви, стояла небольшая причтовая изба. Ее перегородили досками, и получились две всегдашние суворовские комнаты: кабинет и спальня в одной, в другой – кухня и помещение для слуг.

– Хорошо, прусаков нету, – говорил, осматриваясь на новом месте, Мишка-повар.

– Прусак моего духу не любит! – шутил Суворов. – Плохо одно: перегородка без двери. Наум спит тихо. Мишка изредка говорит во сне, смеется, а вот Прохор Иваныч храпит так, что стены дрожат!

– А вы-то сами. Молчали б уж!..

Как-никак – жили. В тесноте, но не в обиде.

Александр Васильевич вставал все так же до света.

Здесь была другая работа. Он ходил смотреть, как готовят к зиме сад, как молотят, как возят лес на постройку барского дома.

«Видно, мне пожить тут, – думал Суворов. – Хоть бы умереть в бою, как Тюренню!»

В полуверсте от Кончанского, на высокой горе, которая называлась Дубихой, хотя на ней росли одни высокие ели, Александр Васильевич задумал поставить летнюю светелку.

По субботам и воскресеньям обязательно ходил в церковь. Пел на клиросе, читал часы, канон, Апостола.

Мужики валили валом в церковь. Приходили не только кончанские, а из соседних деревень послушать, как батюшка Александр Васильевич читает и поет. Не могли нахвалиться его басом:

– Гляди-тко, немолоденький, а каково выводит!

– Цельную жисть командовал, кричал, вот и образовался такой голосина!

– Скажешь этакое! Матрена Пашкина целый век в доме командует, кричит и на мужа и на невесток, не похуже командера, а что ж, голос у нее подходящий? Родиться надо с таким голосом!

Суворов обучал дворовых мальчишек грамоте, составил из ребят хор. Учил их священник отец Иоанн, а Александр Васильевич приходил на спевки и всегда приносил в кармане медовые пряники.

Ребята любили барина – он шутил с ними, летом играл в рюхи, рассказывал про походы.

Но к Рождеству Александр Васильевич делался все сумрачнее и сумрачнее. Пребывал в плохом настроении. К тому были причины.

Прежде всего, Александр Васильевич стал все чаще болеть. В походной, боевой обстановке, в армии он не болел. Изредка страдал желудком, да в последние годы болели глаза, а так чувствовал себя хорошо.

А здесь как-то расклеился.

Часто немела вся левая половина тела, пухли подошвы ног, так что трудно было ходить. А однажды в темноте споткнулся в сенях о ведро, упал и больно ушиб грудь.

– Года помнить надо, а не бегать, как в восемнадцать, – отчитывал Прошка.

Фельдшер Наум взялся растирать его какой-то мазью, но Александр Васильевич потребовал баню. Баня считалась у него главным лекарством от всех болезней, наружных и внутренних. Но и после бани ребра не перестали болеть. Все так же трудно было кашлянуть. И не болезнь, а – противно!

Он не любил больных, считал, что многие только притворяются больными. И когда в армии ему докладывали о том, что кто-то заболел, Суворов всегда переспрашивал:

– Что он, бо́лен или боле́н?

Бо́лен – это когда человек по-настоящему слег, занедужил, а боле́н – это притворство, это то же, что «лживка, лукавка», родная сестрица немогузнайки.

И теперь сам подтрунивал над собою:

– Помилуй Бог, и не бо́лен и не боле́н. Хожу вроде здоров, а потом как кольнет…

– Пройдет. У меня так в Херсоне ребра болели, – говорил Прошка.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});