Долгое дело - Станислав Родионов

Рябинин открыл дверь кабинета начальника райотдела и замешкался у порога – комната была полна народу.

За столом белела седая голова самого подполковника; он держал ее, как всегда, прямо и сурово, стараясь придать своему маленькому сухому телу некоторую габаритность, подобающую работнику милиции. Перед ним сидел прокурор района Беспалов, приглаживая на висках волосы-пружинки и метаясь рукой от носа к подбородку. Первой в ряду пристенных стульев расположилась следователь прокуратуры Демидова, она курила неизменную сигарету, стряхивала пепел на свой китель и смотрела на подполковника, как на мальчишку. Рядом с ней сидела, словно возлежала на стуле, помощник прокурора по общему надзору Базалова с пузатой импортной сумочкой на коленях. Затем рыжел головой инспектор Леденцов. Томно прислонилась к стене инспектор Кашина. Сидели другие инспектора и следователи райотдела...

Рябинин взглядом поискал свободное место и уже хотел идти в канцелярию за стулом, но начальник райотдела поднялся и тяжело объявил:

– Товарищи в районе случилось чрезвычайное происшествие. – Он обвел всех своим напористым взглядом, словно призывая каждого особо вникнуть в его слова, и сказал еще мрачнее: – Сегодня, точное время нами пока не установлено, исполнилось сорок лет Сергею Георгиевичу Рябинину.

И все захлопали, распугав официальность дружными улыбками.

Жаркая кровь бросилась Рябинину в лицо, обдала теплом грудь и увлажнила спину. Он стоял посреди кабинета столбом и глупо улыбался.

– Поскольку новорожденный не моего ведомства, – продолжил начальник райотдела, – и собрались у меня лишь в целях удобства, то бразды правления передаю Юрию Артемьевичу.

Рябинин понял, что все они пришли сюда ради него. И тогда жаркая кровь – сколько ее у человека, этой жаркой крови? – вторым потоком бросилась в голову и грудь.

Прокурор встал и, защемив подбородок пальцами, как клешнями, начал:

– Я думаю, что каждый из нас скажет несколько слов о новорожденном. Так сказать, кто что о нем думает.

– Пусть он сядет, – сжалилась инспектор Кашина.

– Пусть стоит! – приказал подполковник.

Горевший Рябинин переступал с ноги на ногу, грузно шевеля портфелем, снаряженным для осмотра места происшествия.

– Товарищи, – вновь заговорил прокурор. – К сожалению, ничего хорошего о новорожденном сказать не могу. Человек прожил сорок лет. Вместо того, чтобы наслаждаться и жить припеваючи, он, видно, все свои годы отыскивал истину, спорил, боролся и нервничал. Похоже, что так собирается прожить и следующие сорок...

Юрий Артемьевич отпустил подбородок и сел в глубокой печали. Тут же поднялся начальник райотдела, одернул китель с орденскими планками, зачем-то погладил значки об окончании академии и университета и огорченно заговорил.

– Хочу добавить, что новорожденный и следователем-то стал зигзагообразно. Люди кончают школу, а потом высшее учебное заведение. И все, и хватит. А новорожденный, видите ли, считает, что следователю нужен жизненный опыт и знание человека. Поэтому он после десятилетки работал – я перечислю – истопником, землекопом, коллектором, завхозом, техником... А юридический факультет окончил заочно. Если бы каждый шел таким путем, то среди следователей не попадались бы случайные люди, то есть я хочу сказать, что он большой оригинал.

– Рябинину сорок лет, – раздался голос Петельникова от двери. – Многие люди смотрят те же сорок лет на мир и ничего не видят. А те, которые видят, сильно близоруки. Я сказал все.

– Неплохо, – заметил подполковник, – кратко и даже кое-что понятно.

Мария Федоровна Демидова тряхнула короткой седой гривкой и заговорила сидя, изредка прочищая свой хриплый голос быстрым покашливанием:

– По-моему, специальность человека сразу видна. Этот бухгалтер, тот спортсмен, та продавщица... Ну а Рябинин? Разве он похож на следователя? Следователь должен – ррр! Рябинин же похож на врача...

– Ухо-горло-нос, – встрял Петельников.

– Нет, на детского врача, – серьезно поправила Демидова.

– Можно мне? – томно оживилась Кашина. – Я смотрю на этого сорокалетнего мужчину глазами женщины. Невысокий, неширокий, в очках... Нет, пойти с ним на танцы я бы не догадалась...

– На танцы лучше со мной, – опять подсказал Петельников.

– Удивилась бы, пригласи он в ресторан или на вечер. Не знаю, поехала бы с ним на юг, в круиз или за город... Вот посоветоваться бы к нему пошла. Будь у меня какая трудность, вспомнила бы о нем. А случись беда, я хотела бы увидеть рядом с собой его неказистые...

Кашина приостановилась, подбирая слово.

– Его неказистые очки, – не вытерпел Петельников.

Кашина промолчала, видимо, согласившись.

– Да какой он мужчина? – удивилась Базалова громким отчетливым голосом, словно выступала перед судом. – Настоящий мужчина любит всех женщин. Ну, хотя бы многих. А он все свои сорок лет любит только одну свою Лиду. Мне бы такого мужа...

– Я тоже прошу слова, – сказал инспектор Леденцов, подняв руку. – Все тут говорили так, что якобы минус, а на самом деле плюс. Если сложить сумму плюсов да прибавить сумму минусов, то сумма...

– Короче, – предупредил начальник райотдела.

Леденцов покраснел, как и его волосы.

– Я хочу сказать, что плюс ко всему у него есть один минус...

– Как? – насупился подполковник.

– То есть минус ко всему у него есть один плюс, – окончательно сбился молодой инспектор.

– Какой же? – мрачно поинтересовался начальник райотдела.

– Сергей Георгиевич дает мне советы по поводу составления процессуальных документов, товарищ подполковник, – вдруг отчеканил Леденцов.

– Ага, – подтвердил Петельников, – вчера звонил по телефону и спрашивал, как правильно написать: "сосуд в виде рога" или "рог в виде сосуда".

– Ну и что Рябинин посоветовал? – заинтересовался прокурор.

– Рогатый сосуд, – буркнул Леденцов под взметнувшийся хохот.

Юрий Артемьевич опять встал, косясь на свой прокурорский китель, который сидел на нем как-то необязательно, словно он его одолжил.

– Еще выступать кто-нибудь будет? Тогда заключаю. Если перевести мысли говоривших на нормальный язык, то все мы, Сергей Георгиевич, желаем вам счастья и здоровья. А чтобы этот день не затерялся в вашей памяти, примите от коллег этот подарок.

Он взял со стола небольшой плоский сверток и зашуршал бумагой, которая опала на стул, как соскользнула. Теперь в руках прокурора была книга, неестественно блестевшая холодным блеском. Юрий Артемьевич понес ее перед собой осторожно, словно опасаясь разбить. Он поймал внизу горящую руку следователя и с чувством пожал ее.

– Эту книгу, Сергей Георгиевич, нельзя прочесть. Но ее содержание вы знаете назубок.

И вручил.

Сначала пальцы Рябинина ощутили холод и почти литую твердь. Затем на них легла некнижная тяжесть. И уж тогда глаза поняли, что у него в руке каменная книга – обложка из волнистой сургучной яшмы, родонитовый корешок и белая середина спрессованных страниц из полосчатого кварцита. Крупные золотые буквы секли мягкие волны яшмы: "Уголовный кодекс РСФСР".

– Хотите что-нибудь сказать? – спросил Юрий Артемьевич.

Рябинин хотел сказать. Он уже знал, что переполнен тем, о чем хочет сказать. Но эта переполненность была той силы, которая может выплеснуть слова пролитым фонтаном, как только что пробуренная скважина. Эти слова – не идущие для большого собрания, да и к этому кабинету не идущие, теснили друг друга, пытаясь вырваться. И вырвались в тот момент, когда в сознании мелькнули его дневниковые записи о забывших друзьях.

– Дурак я, – сказал Рябинин, собираясь еще объяснить, почему он дурак.

– Очень хорошо, – обрадовался подполковник. – Это самая умная и краткая речь, когда-либо слышанная мною.

– Товарищи, чествование закончилось, – объявил прокурор уже под шумок заходивших стульев.

– Нет, не закончилось, – почти тихо сказал Рябинин, но стулья его услышали и выжидательно уперлись ножками в пол. – Вечером прошу всех ко мне...

– И придем, – отозвался над ухом Петельников.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Я не знал, что моя двухкомнатная малогабаритная квартира может вместить столько народу. Я не знал, что мой день рождения превратится в праздник. Я не знал, что моя Лида может быть душой общества. И самое главное – я даже не подозревал, что у меня столько друзей.

Мне сорок. Я замечаю, что у меня меньше стало желаний. Мне уже редко хочется мороженого, я уже не бегу в кино, меня уже не тянет купаться в августе... И не знаю, полетел бы я в космос, предложи мне ракету. Стареть это утрачивать желания, и поэтому с годами все меньше остается удовольствий. И видимо, в глубокой старости наступает то страшное время, когда человеку ничего не хочется – ну ничегошеньки! Но и в это страшное время у него остается одно вечное желание, на которое всегда не хватает жизни, – общаться с человеком, единомышленником, другом...