Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. - Юрий Жуков

Отрешая первых секретарей ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов, наркомов СССР от занимаемых должностей, ПБ поначалу пыталось быть предельно осторожным, не давая НКВД формального повода для возбуждения следствия. Как и Д.А. Булатову, большинству ответственных партработников, например А.Д. Криницкому и И.П. Носову, инкриминировали лишь халатность. Первого сняли за «слабость в деле руководства и безнадежную слепоту к врагам народа, которыми Криницкий оказался окружен». Второго — просто «как несправившегося». С последней формулировкой освободили и наркома легкой промышленности И.Е. Любимова[565]. Тем не менее всех их практически тут же арестовывали, предъявляя иные, политические, уголовно наказуемые обвинения.

Способствовала такому уже открытому произволу та двойственность, которая впервые открыто проявилась в выступлении Вышинского на сессии ЦИК СССР. Двойственность, порожденная усиливавшимся ощущением сталинской группой своей слабости, которая все чаще стала сквозить в решениях ПБ по кадровым вопросам, начиная с лета 1937 г., и выразилась наиболее отчетливо в деле В.Ф. Шаранговича.

В постановлении ЦК «О руководстве ЦК КП(б) Белоруссии», утвержденном ПБ 27 июля, вполне справедливо как негативная характеризовалась деятельность Червякова, Голодеда, наркома земледелия республики Бенека. Обличался их действительный, хоть и запоздалый, «левый уклон», который выразился в принудительной реорганизации десятков колхозов в совхозы, в фактическом изъятии у колхозников приусадебных участков, в незаконной передаче огромных по площади колхозных земель совхозам. Новому руководству республики Шаранговичу, второму секретарю Денискевичу, наркому земледелия Низовцеву и было поручено «ликвидировать последствия» подобной антикрестьянской политики. Однако, отмечалось в постановлении, Шарангович, Денискевич и Низовцев «не только не выполнили этого задания ЦК ВКП(б), но даже не приступили к его выполнению». Своим вопиющим равнодушием к порученному делу они довели, вместе с предшественниками, сельское хозяйство Белоруссии до того, что там «появились очереди за хлебом», скрывали факт очередей от ЦК ВКП(б) и не обращались в ЦК ВКП(б) за помощью[566].

Чтобы исправить близкое к катастрофическому положение, пять дней спустя, 2 августа, ПБ утвердило постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об оказании помощи колхозному крестьянству Белоруссии». Объявило о возвращении 32 тысяч га земли колхозам, передаче прежним владельцам приусадебных участков, о ликвидации 138 совхозов и передаче их земель, 230 тысяч га, и скота частью колхозам, а частью государству, о создании 60 машинно-тракторных станций и быстрейшем обеспечении их 900 гусеничными тракторами[567].

И все же в этой бочке меда оказалась ложка дегтя. В постановлении ЦК Червяков, Голодед и Бенек названы «польскими шпионами». Работа Шаранговича, Денискевича и Низовцева объявлялась «вредительской и враждебной в отношении советской власти и белорусского народа», а потому дело их как «врагов народа» передавалось в НКВД.

Проявилась со всей очевидностью в те летние и осенние месяцы тенденция еще более угрожающая. Репрессиям теперь чуть ли не непременно стали предшествовать обсуждения на партийных пленумах и съездах тех, кто оказывался незамедлительно в опале. Не от НКВД, а от рядовой партийной массы поначалу поступали сведения об отдельных фактах, порочивших высокопоставленных лиц. Эта, порой достоверная, а подчас и вымышленная информация ложилась в основание уже чисто политических обвинений.

Все это в совокупности достаточно наглядно демонстрировало, во что неизбежно выльется задуман ная избирательная кампания. Со свободой не только выдвижения, но и обсуждения каждого кандидата в депутаты, особенно — Верховного Совета СССР, на открытых собраниях. В атмосфере несомненного массового психоза, деловую критику, установление единственно требуемого — способен ли данный человек в случае победы на выборах выражать и защищать интересы тех, кто его выдвинул, — непременно подменит «охота на ведьм» с ее вечными атрибутами — подозрительностью, торжеством наветов и инсинуаций, патологической жаждой крови. И скорее всего, начнется самое обыкновенное сведение счетов, далеко не всегда порожденных политическими разногласиями.

Глава девятнадцатая

Неудачи, преследовавшие сталинскую группу последние четырнадцать месяцев, в сентябре 1937 г. достигли своего пика. Слишком уж очевидным оказался полный провал ее радикальных, реформаторских и внешнеполитического, и внутриполитического курсов.

Стало несомненным, что все попытки создать прочный, надежный антигерманский пакт обернулись сокрушительной неудачей. Не удалось заключить договоры о взаимопомощи не только с Великобританией, но хотя бы с Румынией, Польшей или странами Прибалтики. Мало того, так и не начались рабочие контакты с генеральными штабами Франции и Чехословакии для выработки конкретных мер по совместной обороне в случае агрессии Германии. Столь же несбыточными оказались надежды и на решающую роль народных фронтов. Французское правительство правело с каждой неделей, а испанское, наоборот, слишком уж стремительно и круто уходило влево.

Фактической капитуляцией, позорным отказом от задуманного обернулись и все действия, с помощью которых предполагалось предельно расширить круг активных участников предстоявших альтернативных выборов. У весьма значительной массы крестьянства, которой буквально только что возвратили избирательные права, вновь их отобрали. Мало того, многие крестьяне были подвергнуты репрессиям. Ни к чему не привели и обе противоречивые попытки обуздать партократию. Сначала — пойдя ей на уступки, наделив неограниченными правами, затем — обрушив репрессии против нее. Происходившее свидетельствовало, во всяком случае для латентной оппозиции, что узкое руководство быстро слабеет, утрачивая былую монолитность. Его политика теряет определенность, изначальный смысл и направленность и потому лишается своего прежнего, не подвергавшегося сомнению господствующего положения, которое сложилось в начале 1934 г., для начала — за передел властных полномочий в ее втором эшелоне.

Первым признаком приближавшейся схватки стало смещение 7 июля И.А. Пятницкого[568], твердого сторонника старого, давно отвергнутого курса и безжалостных действий. Человека, который за пятнадцать лет работы в Коминтерне сделал немало для «экспорта революции». А начиная с 16 августа 1935 г., с назначения на должность заведующего одним из ключевых отделов ЦК — политико-административным, изрядно потрудился для искоренения всех, кого только можно было отнести к инакомыслящим участникам былых оппозиций. Любых — в равной степени троцкистской, зиновьевской, бухаринской. Именно он, поначалу с Ягодой, а потом с Ежовым, как полномочный представитель ПБ участвовал в организации всех политических процессов. И двух шумных «московских», и многочисленных, проходивших по всей стране без огласки. Будучи завотделом, Пятницкий каждодневно надзирал за работой НКВД, контролировал кадровый состав как центрального аппарата, так и наркоматов союзных и автономных республик, краевых и областных управлений. Да еще в обязательном порядке давал санкции на все наиболее серьезные аресты, во всяком случае тех, кто занимал достаточно высокие посты. И вот теперь арестовали его самого.

Формальным основанием стали показания оказавшихся на Лубянке отнюдь не по своей воле старых работников Коминтерна, в прошлом сослуживцев Пятницкого — Белы Куна, Людвига Мадьяра, Вильгельма Кнорина, некоторых других, их добровольные или вынужденные заявления, что Пятницкий до перевода в ЦК являлся якобы одним из руководителей очередной «раскрытой» НКВД «фашистско-шпионской организации троцкистов и правых», действовавшей в ИККИ с 1932 г.[569] Но если отбросить столь любимые следователями негативные по смыслу прилагательные да неуемное стремление произвольно объединять кого угодно в некие «организации», то ничего нового в таких свидетельствах, во всяком случае для Ежова, не было. Ведь о резко негативном восприятии работниками Коминтерна нового внешнеполитического курса Сталина знал каждый, кому довелось знакомиться с протоколами допросов Зиновьева и Каменева, датированными еще концом декабря 1934-го — началом января 1935 г. Следовательно, причиной ареста Пятницкого эти отнюдь не только что полученные данные никак стать не могли.

Нельзя принять и иную, уже современную версию, объясняющую арест Пятницкого тем, что на июньском пленуме он крайне резко выступил против массовых репрессий[570]. Во-первых, на самом пленуме данный вопрос не обсуждался. Во-вторых, невозможно представить себе, что Пятницкий, твердокаменный большевик, почти сорок лет отдавший революционному движению, беззаветно преданный марксизму, идее пролетарской революции, в одночасье и беспричинно кардинально поменял свои взгляды, отрекся от былых убеждений, принципов и стал горячим защитником тех, с кем всегда и бескомпромиссно боролся, — оппозиционеров, бывших кулаков, «церковников» да вдобавок и уголовников.