Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Тут вдруг вспомнились слова князя Мосальского: «О Ксении никакого приказа не было». Со мной такое частенько бывает — я ключевые слова мимо ушей пропускаю. Но потом обязательно вспоминаю, ни одного случая не припомню, чтобы не вспомнил, и иногда даже не поздно еще было что-нибудь сделать. Я сразу за слово «Ксения» ухватился. Получалось, что все же не всему семейству мстили, не похоже на месть выходило. Я дальше двинулся. Приказ! Кто приказ отдал? Романовых я сразу отмел. Они только в моих глазах да рассказах молодыми выглядели, а если вдуматься, так старики уже и свой счет к земщине с давних пор ведут. Нет, в том, что вся затея с самозванцем — их рук дело, я нисколько не разуверился, как и в том, что способны они на любое преступление, если оно их выгоде послужит. Убить царя Бориса они могли, но глумиться по прошествии двух месяцев над его останками — никогда! Такя тогда думал, ошибался по обыкновению своему Уверил себя, что это непременно кто-то из молодых, кому царь Борис, и только он, лично досадил. Молодые — они меньше в Бога веруют и более склонны к поступкам бессмысленным и глупым. Петр Басманов на эту роль не подходил, он, как я уже говорил, всего лишь исполнитель, преданный и безуклончивый, да и не было у него повода так ненавидеть царя Бориса, который возвысил и приблизил его. Оставался только, только — Самозванец! Он один такой приказ отдать мог. Тогда и убийство царя Федора совсем по-другому смотрелось. Но если такой приказ был не только отдан, но и исполнен, значит, Самозванец не простая кукла в романовских руках, не безгласный подручный их дьявольских козней. Я окончательно запутался, даже голова заболела, что со мной крайне редко случается. По привычке давней поклонился я гробницам деда, отца, племянников, Димитрия и Ивана, и уныло побрел к выходу.

* * *

Сколько было времени, я точно не знаю. Самое начало лета, дни длинные, на улице светло, но что-то внутри меня подсказывало, что давно минуло время ужина и вечерни. Вечерни! Только сейчас я заметил, что колокола московские молчали с самого утра, подавшись напору силы сатанинской. Ох лихо!

Добропорядочным людям в это время пора по домам сидеть, ко сну готовиться. Но где они, эти добропорядочные люди? Казалось, вся Москва в Кремль да в Китай-город сбежалась, толклись на улицах и площадях, многие любовно прижимали к груди узлы и узелки, кое-как свернутые рулоны разных материй и стулья, перины и блюда, а иногда и одну какую-нибудь чашку, кому что досталось, кому как повезло. А иные валялись на обочинах, закатив глаза и смрадно дыша широко раскрытыми ртами.

Я брел без цели, и толпа вынесла меня из Кремля. Болела натертая нога, болела голова, ныл пустой с утра желудок. У какого-то разгромленного подворья я тяжело опустился на вывороченный столб.

— Притомился, старче? — раздался чей-то голос.

Не сразу сообразил я, что это ко мне обращаются. Да, видно, слово, вырвавшееся у князя Мосальского, теперь на всю оставшуюся жизнь ко мне прилипло и на лбу у меня вытравлено, нечего и возмущаться, это как с прозвищами — нравится не нравится, носи со смирением и потомству передай. Закон для всех един, даже и для князей, сколько их, Ушатых, Горбатых, или вот тот же Мосальский, он — Рубец.

— Притомился, спрашиваю, старче? — на этот раз вопрос сопровождался легким потрепыванием по плечу.

Я с трудом повернул голову. Рядом со мной сидел немолодой мужичок в однорядке и с треухом на голове, где-то я его видел, ах да, на площади, у тел царя и царицы — как давно это было!

— Душа истомилась! — ответил я.

— Против этого у нас лекарство есть! — с какой-то даже радостью воскликнул мужичок. — Давай шапку!

Недоумевая, я снял шапку и протянул мужичку, взамен же получил что-то большое и мягкое. Перина, сообразил я, правильно, сейчас бы заснуть и уж не просыпаться.

— Сиди здесь, никуда не уходи, перинку из рук не выпускай, разом умыкнут, вон сколько вокруг лихих людей! — продолжал командовать мужичок. — А я — мухой, туда и назад!

Вернулся он действительно быстро, бережно, как священный сосуд, неся двумя руками мою шапку.

— Вот, успокой душу! — сказал он с удовлетворением, протягивая мне шапку. — Только перинку убери, положи рядом, а то зальешь еще!

Я во всем ему повиновался, даже не спросил, что он принес. Оказалось, вино, какое точно, не скажу, потому что необычный сосуд придавал ему своеобразный терпкий вкус. Выдул все одним махом, очень пить хотелось.

— Здоров! — уважительно протянул мужичок.

Головная боль быстро ушла, вместо этого голова закружилась и слегка замутилась то ли от голода, то ли оттого, что не привык я вино шапками мерить, не рассчитал. Из-за этого рассказ мужичка я слушал как в полусне, кусками.

— Ты не подумай, я не из этих, которые тащат все, что плохо лежит, но, думаю, чего зря добру пропадать. Опять же, думаю, пусть старуха моя на старости лет на перинке боярской понежится. Сколько там добра! И ведь ломают почем зря все, что унести не могут! Эх, сюда бы телегу подогнать!.. Я тебя запомнил, ты над телами убиенных стоял и вроде как молился. Благочестивый человек! Я это уважаю. А тело царя Бориса почти до Варсонофьевского монастыря на Сретенке довезли, там дровни-то и развалились от такой гонки бешеной, свиней жители окрестные переловили да по дворам своим свели, а тело, наверно, так и лежит в грязи. Нехорошо это! Ну будь здрав, добрый человек! Хорошо посидели, душевно поговорили, но пора и честь знать. Домой пойду, старуха уж заждалась, поди. То-то я ее порадую!

Один я остался, наедине со своими мыслями скорбными. В какой-то момент поднялся, чтобы идти, нет, не домой, а куда ноги понесут, лишь бы подальше от всей этой мерзости. Тут какие-то мужики хмельные выкатили со двора на улицу бочку винную, вышибли дно, закричали задорно: «Эй, народ, налетай, еще одну нашли!» Русский человек, когда пьян, завсегда с другими своей радостью поделиться норовит. Налетевший народ увлек меня к бочке, я, не задумываясь, сдернул шапку, получил щедрую меру, отошел прочь и тут же все выпил. И тут вдруг мысли мои чудесным образом прояснились и дух мой взыграл.

— Не раскисай, князь светлый, — сказал я сам себе, — да, остался ты последним и единственным мужчиной в роду, тем больше дел на твою долю выпало. И первейшая, святая твоя обязанность — предать земле мертвых! — Тут память услужливо напомнила рассказ недавнего моего собеседника, и я приказал себе: — Сначала — на Сретенку!

Сразу скажу, что много в ту ночь я делал лишнего, потому что считал, что все следует вершить скрытно и что некие силы будут мне во всем препятствовать. Это я потом понял, что никому тогда ни до чего дела не было и, скажем, утром все можно было сделать много спокойнее, без лишней спешки и, несомненно, лучше. Извинением же мне служит то, что я все-таки все сделал достойно, по-христиански. Впрочем, в другую ночь я и не смог бы всего этого сделать, потому что только тогда вся Москва была нараспашку, сторожа не выставляли рогаток, и даже ворота Кремля не закрывали — проходи свободно, кто и куда хочет.

И несомненно, Господь меня в ту ночь опекал и направлял, потому что все мне удавалось. Вот и донельзя изуродованные останки несчастного царя Бориса я нашел сразу, прямо у стены Варсонофьевской обители. «Негоже мужчине ломиться ночью в девичий монастырь», — мелькнула мысль, но тут же была заглушена моими мощными ударами в монастырские ворота. Не буду описывать, скольких трудов стоило мне уговорить дежурную черницу вызвать ко мне игуменью Евлампию. Дальше проще было, ведь я всех игуменов и игумений знаю, и они меня все знают, так что когда Евлампия меня наконец признала, то полностью отдалась в мою волю. «Страсти Господни!» — только и воскликнула она, выслушав мой короткий рассказ и мою просьбу, и тут же снарядила несколько стариц, крепких духом и телом, к останкам царя Бориса.

— Гроб раздобудь, — продолжал я отдавать приказания.

— Это ночью-то! — воскликнула было игуменья, но тут же осеклась и сказала коротко: — Сделаем. Только ведь простой будет.

— Не гроб красит человека! — изрек я одну из мудрейших мыслей в своей жизни и тут же добавил: — Только гроба надо три, два других — поменьше.

— Понимаю, — тихо сказала игуменья, — помилуй, Господи, души невинно убиенных! — И несколько раз перекрестилась.

— И священника для службы заупокойной вызови.

— Все сделаю, князь светлый, как подобает. Тут нас учить не надо. Отправляйся в свой путь скорбный, да хранят тебя святая Богоматерь и все святые и угодники русские! — благословила она меня.

Нужные мне тела я нашел не сразу, напротив разгромленного дворца Бориса Годунова лежали мертвецки пьяные, упившиеся до смерти, затоптанные в сутолоке, но царя с царицей среди них не было. Но тут мне опять Господь помог.

— Князь светлый! — донесся до меня радостный голос стремянного Николая. — Где ж вы были? Я уж обыскался! Пойдемте поскорее домой! Отдохнете! Вот, обопритесь на руку, я вам помогу!