Роман о себе - Борис Казанов

- Если «вечно», то на чьи деньги ты прилетел из Владивостока? Те деньги, Шкляра, кстати, ты мне до сих пор не вернул.

- Мальчики, вам больше не о чем разговаривать? - вмешалась Тоня. - У меня уши вянут от ваших разговоров.

- Боря сам начал подбивать бабки, - ответил Шкляра, усмехаясь, раскуривая трубку, довольный, что я отважился на упрек. - Да, ты помог мне во Владивостоке, есть такой долг. Но чем столько лет стесняться и помнить, что помог, не лучше ли было сказать: «Верни долг!»? Я тебе тоже напомню «кстати»: ты проиграл ящик шампанского Кире Михайловне. Ты думаешь отдавать?

- Спор пустяковый, не стоил и бутылки.

- Спор есть спор. Ты обиделся на Киру Михайловну, что она больше твоего разбирается в марках шампанского. Как до этого обиделся на меня, что я лучше тебя пишу в прозе. Кстати, последняя твоя повесть в «Немане» - плоха. Да… Не предупредил никого - и ушел! Так не делается в интеллигентных компаниях. Я потом выгораживал тебя.

- У меня было плохое настроение. Увижу Киру Михайловну, извинюсь.

- Это как тебе угодно. Деньги я тебе верну, не сомневайся. А сейчас выпьем по последней - и нам пора.

Мне было стыдно, что затеял спор из-за старого долга, который он в самом деле вернет. Ведь Шкляра не раз рассчитывался за меня и сейчас вон сколько навез. Правда, как я узнал после, с этим угощением они уже побывали в больнице. Навестили девчонку, которую пытался изнасиловать Южанин Леонид. Подарили ей журнал с моей повестью и вырвали-таки согласие не подавать в суд! Журнал девчонка взяла, а от угощения отказалась. Не зная ни о чем, я переживал за плохую прозу и за то, что сорвался. Добавив ко всему и мой долг Кире Михайловне, Шкляра, можно сказать, меня свалил… Я лежал на лопатках! Тоня уже не могла меня защитить. До этого Шкляра и ее не пожалел. Тоне захотелось высказать победителю собачью преданность.

Придвинувшись вплотную к Шкляре, обняла его своей округленной рукой с утопающими в припухлостях косточками пальцев. Положила голову на плечо и подмигнула мне, так как она одновременно той рукой, что обнимала Шкляру, толкала его под локоть, мешая разливать вино. Они сейчас этим забавлялись, а я вспоминал, как глупо вел себя у Киры Михайловны, пышнотелой еврейки, устраивавшей литературные вечера. На вечере том, когда ушел отдыхать старый муж Киры Михайловны, написавший чуть ли не в прошлом веке известный исторический роман, началось царствование Шкляры. Неловко откупорив среди чтения стихов бутылку шампанского, как это делал на Камчатке, в ресторане «Вулкан», стреляя в спину пробегавшим официантам, я прервал сон мужа Киры Михайловны. Тот прибежал, Шкляра оборвал чтение стихов, а Кире Михайловне пришлось с досадой подтирать пол. Я не выносил Киру Михайловну еще со студенческих лет. Тогда собирался писать дипломную работу о Константине Георгиевиче Паустовском. Никак не мог засесть: соревнования, спортивные сборы. А тут подходит профессор Луферов, доцент, белорусский литературовед: «Мне понравилось, что ты написал о Пимене Панченко. Хочешь, зачту твою рецензию за дипломную работу?» - а Кира Михайловна объяснила, что, дескать, побоялся писать про критикуемого тогда Константина Георгиевича! Кого и чего я мог бояться в те годы? Раз Толик Йофа зашел на посиделки, удивился: «Что вы молитесь на Киру? Где ваши глаза?» - и две недели, пока не уехал Йофа, никто не приглашал Шкляру со стихами. Я вел себя по-хамски, но вовсе не из-за Киры. Меня бил озноб из-за того, что Шкляра прочитал у себя дома. Заспорил насчет шампанского, хотя знал, что проиграю. Потом смылся под видом, что знаю магазин, где можно шампанское купить… Одним этим вечером у Киры Михайловны Шкляра мог меня доконать.

- Ты мог ответить Кире Михайловне: «Я проиграл спор, и я рассчитаюсь за это хорошим рассказом», - объяснил мне промашку Шкляра. - Ты просто заплавался, перестал улавливать стиль отношений между друзьями. Вот тебе показательный пример: Валера Раевский, то есть Петруша. Захожу с Евтушенко в театр на Таганке. Петруша встречает у дверей: «Проходите, Евгений Александрович! вот раздевалка». Я целую минуту ждал, пока Петруша обратит на меня внимание! Говорю ему: «Петруша, я думал, что ты стажер у Любимова, а ты, оказывается, у него при гардеробе:Скинь-ка с меня пальто!» - и даю ему троячку.

- Взял троячку?

- А как же! Теперь буду ходить к нему в театр Янки Купалы, там тоже будет брать, увидишь.

- Кто он там?

- Там он главный режиссер. Актеры ходят и говорят, как он. Копируют все его жесты. Так что туда теперь ходить - одно разорение.

- Вчера получила от него письмо, - засыпающим голосом сказала Тоня. - Умоляет сыграть роль в спектакле по Брехту.

- Там есть женские роли?

- Есть, какая-то маркитантка.

Шкляра живо осведомился:

- У тебя сохранилось письмо?

- Где-то валяется.

- Отлично! Подловлю его с поличным… - Шкляра сиял.

В тоне его голоса проскальзывало любование Петрушей, которого он, высмеивая, любил. Так что назидательный урок с троячкой, по-видимому, мне уже не подходил, как бутафорившему Петруше. Я видел Петрушу в Доме искусств. Прямо державшийся, с горбоносым породистым лицом, вибрируя ноздрями, словно от постоянно сдерживаемого смеха, Петруша нехотя подошел. Подал свою вялую руку, ленясь напрячь даже для пожатия. Зато ел охотно, сразу беря из нескольких тарелок, в своей манере: одновременно есть все, что поставлено. Впервые услышал от него о «зажиме», который устроили ему евреи. Я не верил в антисемитизм Петруши, но мне надоело его слушать. Не выдержав, я спросил: где его могли зажать евреи? Пусть укажет место. В Министерстве культуры их нет, в ЦК - тем паче. Толя Сакевич, сидевший со мной, тоже посмеялся над страхами Петруши; тот смутился и слинял. Уж, видно, он чем приглянулся товарищам из ЦК и пел с чужого голоса. Петруша все ж был талантлив, его продвижение стоило приветствовать.

- Недаром, выходит, вы потрудились из-за него с Толей Йофой…

Шкляра, шевельнув бокалом, чтоб отстранить Тоню, сказал резко:

- Не хочу слышать про Йофу! Никакого Йофы больше нет.

- В каком смысле?

- В любом! Во-первых, изменил фамилию: Поскольку прежняя может бросить тень на его чистокровность. Три года добивался Йофа ленинградской прописки. Прописка доконала его. Великого Йофы больше нет.

- Откуда ты знаешь?

- Был в Ленинграде, на литературном вечере. Толик вычитал из афиши, пришел. Я понял, что заблуждался насчет своего друга детства. Жалкая, ничего не значащая новая фамилия, кстати, полуеврейская, оказалась жизненно важной для Толика Йофы. Для чего? Чтоб снять «Ночи Кабирии» в русском духе? Нет. Чтоб отираться неприметным экскурсоводом в Эрмитаже, возле великих полотен. Я ему все сказал открытым текстом.