Мертвые из Верхнего Лога - Марьяна Романова

Не так просто было поразить Хунсага — мускулы его были железными, а тело — закаленным и гибким. Многие годы он посвятил тому, чтобы стать сильным противником в любой драке. Искусству вести бой он обучался в Азии (в Японии, Китае, Корее, Таиланде). Но в ударах Марка было что-то такое… нечеловеческое. Как будто сама ненависть била его, как будто все темные силы Вселенной стояли за спиной его противника.

В памяти мелькнуло, как один китайский старик, который внешне выглядел миролюбивым белобородым улыбчивым дедулей (но только до того момента, как на глазах у Хунсага тот в клочья порвал разъяренного быка, наглядно показывая, как должен вести себя воин), сказал ему: «Если ты вкладываешь в прикосновение всю любовь мира, то человек, к которому ты прикасаешься, непременно тебя полюбит. Если же вкладываешь в удар всю ненависть мира, твой противник умрет».

Нет, умирать Хунсаг не собирался. Это было бы смешно — прожить его жизнь и сдохнуть от удара разъяренного менеджера, рыцаря жалкого образа. Конечно, он пришел в себя, пусть и не сразу. Конечно, его змеиной гибкости хватило на то, чтобы вынырнуть из-под Марка. Но едва Хунсаг успел занести руку, как за его спиной раздался почти весёлый женский голос:

— Ах, вот они где прячутся! Ну ты и гад же… Ребята, давайте!

Последним, что Хунсаг увидел, было слишком ярко накрашенное лицо немолодой, толстой рыжей женщины, одетой как трансвестит. В лесу она смотрелась неуместно: на ней были красный кожаный плащ и блестящие сапоги на каблуках. А позади нее стояли три круглолицых молодых паренька, и каждый сжимал в руках боевой автомат. Прежде чем Хунсаг успел что-то сделать — лишить их воли, сбить с ног, очаровать рыжую женщину и сделать ее своей пешкой, — в его животе будто взорвался фейерверк. Больно не было. Но он сразу понял: это — все. Накрыл живот ладонью, почувствовал, как пульсирует горячая влага. Вдруг ощутил мягкий удар земли — он и сам не заметил, как упал. Увидел небо над головою.

Хунсаг всегда знал, что в последние свои минуты не будет отчаянно цепляться за жизнь. А встретит свою смерть вежливо и уважительно, как встречают ее воины и философы, — возьмет ее под руку и храбро пойдет по указанному ею пути. Он всегда много думал о смерти. Ему было скорее любопытно, чем страшно. И сейчас Хунсаг ждал — как ребенок, который с предвкушением разворачивает рождественский подарок. Следил за дыханием, смотрел на темное небо и старался осознанно поймать момент, когда малозвездная темнота вонзится в его глаза, чтобы заполнить все существо. И самое главное — ждал прихода священного мгновения, когда то, что люди называют душой, покинет храмовые покои его тела.

Губы Хунсага слегла растянулись в предвкушающей спокойной улыбке — хотя улыбался он редко и почти всегда не от сердца, а для того, чтобы сымитировать эмоции и стать более понятным людям, от которых ему что-то было нужно. И темнота накрыла его холодным крылом, но кроме этой темноты больше не было ничего — ни серого туннеля, в конце которого свет, ни ощущения всепоглощающей силы, ни ласкового прикосновения Вечности (чем бы та ни была). Ничего. И даже последняя мысль Хунсага, который держался изо всех сил, чтобы не чувствовать разочарования, была вполне «человеческой».

«Неужели я столько души отдал им, — подумал он, — что мне самому вообще ничего не осталось? Ничего, чтобы жить посмертно — в любой из предусмотренных мирозданием форм?»

* * *

За двадцать лет до описываемых событий.

Лада носила шелковую ленту в волосах, светло-зеленую. И в этом на первый взгляд не было ничего особенного — льняное платье и бесхитростная ленточка словно были слагаемыми одного уравнения. Этакая неловкая пастушья попытка стать принцессой… Было одно «но»: Хунсаг презирал такого рода украшательство, считал, что лишенная смысла мишура нужна лишь тем, кому недоступно главное — белая кожа, мягкие волосы, здоровые зубы да пахнущее весенним лугом дыхание.

У Лады всего этого было в избытке — двадцать лет назад, когда Хунсаг ее и нашел. И коса была толще корабельного каната, в непогоду сдержанно русая, а на солнце отливающая нагловатой медью. И лицо сливочно-белое, и талию можно обхватить ладонями. А какие первосортные черти обжились в зеленых ее глазах, какие солнечные смешинки в них плескались…

Одному Богу известно, где Хунсаг заприметил ее, очаровательную простодушную селянку двадцати с небольшим лет. Скорее всего, на привокзальном рынке, куда она приходила почти ежедневно с огромным рюкзаком, в который были бережно уложены крынки с домашней ряженкой, жирный солоноватый сыр, берестяные корзинки с крупными яичками, иногда и ягоды в свернутых из старых газет кульках. Торговля шла хорошо — Лада была смешлива и приветлива, всегда в чистом платье и с чистыми, аккуратно заплетенными волосами. Она не стеснялась — просила втридорога, но ей никто не отказывал, потому что поймать на своем лице ее смеющийся взгляд, услышать ее высокий голос — уже роскошь. Должно быть, там Хунсаг ее и заметил — сильную, живую, полную молодой медовой крови.

Заметил, а потом, как седой матерый волк, пошел за нею, почти лениво, соблюдая дистанцию. Довел до деревни, в которой девушка жила с матерью и двумя младшими сестрами, — в простом, чуть подгнившем бревенчатом доме с резными свежепокрашенными ставнями и аккуратным палисадником.

Лада вернулась домой на своем стареньком велосипеде, отдала матери вырученные деньги, залпом выпила литровую кружку козьего молока — все было как обычно, и она, конечно, не подозревала, что уже обречена, что за каждым ее движением терпеливо наблюдает затаившийся хищник. Возможно, в тот же вечер (а может быть, и спустя недели — Хунсаг любил «выдерживать» свои планы, как иные выдерживают в погребах драгоценное вино) он подошел к ней в сельском клубе.

Каждую субботу Лада с подругами ходила на танцы, бывшие единственным доступным светским развлечением. Девушка пользовалась успехом — то пьяноватый фельдшер норовил хлопнуть ее по обтянутому джинсовой юбкой заду, то белобрысый булочник (который, к слову, иногда снился ей под утро, и сны те были томными, но смутными) приглашал прогуляться на берег. Фраза «прогуляться на берег» считалась в их краях тривиальным эвфемизмом: именно на покатом, заросшем камышами берегу, на теплом сером песке обычно происходило то, что иногда предвкушала Лада и чего так боялась ее мать («Крапивой жопу надеру!»; «Выставлю из дома без копейки!»; «Вилкой будешь ублюдка выковыривать, без всяких тебе наркозов!» — кричала та, оберегая дочь от греха).

В свои двадцать с небольшим Лада оставалась еще девственной, и это было необычно, практически чудо. Если бы не легкий ее характер, острый язык и звонкий смех, девушку точно считали бы чокнутой. В их краях девицы взрослели рано: уже в тринадцать начинали влажно посматривать по сторонам из-под густо накрашенных ресниц и умели так недвусмысленно вильнуть крепким, полудетским еще задком, что самые робкие из мужчин задумчиво оборачивались им вслед, а самые наглые тащили на пресловутый берег. К пятнадцати годам девицы могли называться таковыми лишь условно. Лада же… Она и сама не понимала, не могла сформулировать, чего ждет. Сначала, кажется, ждала кого-то из тех, кого часто можно увидеть в романтических теле- и киномелодрамах, а вот встретить в реальной жизни (тем более в русской деревне) практически невозможно. Потом — просто привыкла к ожиданию. Ее внутренняя Ассоль выросла, окрепла, расправила плечи и стала претендовать на постоянство.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});