Изгнание из рая - Елена Крюкова

Юджин развеселился, раскраснелся. Иезавель молча смотрела в ночное окно, В стекло, как огромная белая бабочка, билась метель.

— У меня сейчас в Нью-Йорке, — выдавил Митя смущенно, как школьник, — мой приемный отец, Эмиль Дьяконов… Он живет в самом Нью-Йорке, в Центре… снимает там квартиру… а может, он уже ее и приобрел… По крайней мере, он всегда останавливается на Бродвее, напротив “Хилтона”… Мы можем ему сейчас позвонить, посвятить его в наши планы…

Фостер бросил в пепельницу сигарету. Его лицо просияло, будто он нашел клад.

— О, Дьяконов?! — Он выкрикнул это так громко, будто звал самого Дьяконова через стену, из соседнего номера. — Так что ж вы… так что ж ты раньше не сказал! Мистер Эмиль — мой большой друг! Мы вместе с ним решаем совместные финансовые дела по двум нашим странам… копаемся во всех банковских проблемах… а потом, я же у него на Филипсе картину купил, очень классного Тенирса, это просто мировое открытие, какая работа, пол-Америки уже у меня дома на нее посмотрело, Велли советует — отдай в музей, тебя убьют, ограбят… полистине бесценная вещь, за нее не жалко было тех денег, что я во Франции отдал!..

Вот как. Оказывается, у Эмиля он картину купил. Не у него. Его рассеянный покупатель прочно подзабыл. Что значит власть и властители. Хоть ты и богач, Митя, а все равно не властелин. Не тот имидж у тебя, дружок. Как ты ни вылезай из кожи — не тот.

— Ты вообще соришь деньгами, Юджин, — холодно произнесла Иезавель. — Картина хороша, ну и что. Лучше бы я для детей купила ту виллу во Флориде. Это было бы гораздо практичнее.

Вот как. Романтичная бурятская наркоманка стала практичной американкой. Неисповедимы пути Твои, Господи.

— Ты еще увидишь эту работу у меня в Нью-Йорке… грандиозная вещь!.. “Изгнание из Рая” называется… Вся сияет, просто как драгоценный камень!.. Настоящий брильянт в мировой живописи!.. Я чувствую себя просто владельцем целого “Метрополитен-музеума”, когда эта работа — у меня!.. она написана маслом на меди, ты представляешь?!..

Митя побледнел.

— Еще виски… пожалуйста.

Иезавель, пристально глядя на него, плеснула ему виски в рюмку.

— Ну что, звоним Эмилю?!.. ты знаешь…

Фостер осекся. Пожал плечами. Извинительно поглядел на Митю.

— По-моему, вы уже перешли на “ты”, Юджин, — сказала Иезавель. Зевнула. — Митя, нет смысла тебе сейчас ехать домой. Мы постелим тебе у нас в номере. Вон еще одна кровать, видишь. Не рассчитывай, шведскую семью или секс втроем тебе тут никто показывать не собирается. Все, я ложусь, я устала. Обсуждайте свои чертовы картины и выставки сколько хотите, хоть до утра.

* * *

Какая ты, Америка, оказывается. Ты совсем не страшная. Ты совсем не Иная Планета, как ему представлялось. Хотя вдоль по Нью-Йорку и гуляет запах сырой пустоты. Океан рядом. Серые, стеклянные, пегие стены небоскребов, упирающихся в зенит. А зима здесь теплая. Здесь нету зимы. В январе — рубаха нараспашку. Хоть в шортах ходи. О Америка, какая же ты жадная, какая стремительная! Люди бегут по авеню в нарядных тряпках, едут в лаковых машинах — а рядом, скорчившись на лавке, бездомный негр жует сэндвич, едва не давясь, жадно, быстро: может, украл еду, стащил с лотка, пока продавщица зазевалась. На чисто вымытом тротуаре — кусок собачьего дерьма. И профессор-медик, что в России вещал с кафедры о глазных болезнях, здесь, не изучив языка, здесь работает таксистом, как и все поколенья русских эмигрантов в прошедшем, канувшем в вечность двадцатом веке.

Он хорошо перенес перелет. Самолет шведской авиакомпании “Корона” садился в Лондоне — время перелета увеличилось, а в Лондоне из самолета почему-то никого не выпустили — террористов, что ли, боялись?.. или чего другого?.. Митя, развалившись в кресле, охотно брал жареных кур, вафли, вино, соки с подноса в руках изумительно хорошенькой стюардессы. Вот бы написать ее портрет, думал он, провожая изящную фигурку глазами. Говори прямо, Митя, вот бы ее где-нибудь в темноте и в тишине повалить на пол и задрать ей юбку. Почему ты себе-то лжешь. Себе-то хоть не лги.

Он вез в Нью-Йорк свои работы — он все-таки приготовил в Москве выставку. Какую?.. Что это были за работы?.. Какого живописного уровня, какого класса?.. Самоделки?.. Талантливые вещи?.. Бездарная мазня?.. Фостер действовал по принципу: дареному коню в зубы не смотрят. Он сам пригласил Митю и сам рисковал. Остальное его не интересовало. Он знал твердо: успех на восемьдесят процентов решает хорошая реклама. А остальное — талант, красота, необычность, личность — это все завитушки, виньетки. По большому счету, их может даже не быть. Фостер раскручивал таких дуболомов, что за их пачкотню не дал бы и ломаного цента никакой мало-мальски уважающий себя коллекционер. А покупатели с толстой мошной вываливали за это дерьмо тысячи, сотни тысяч. Митя был спокоен, как слон. Он знал: дело не в его работах. Дело в самом действии, в самой акции. Он делает выставку в “Залман-гэллери” — Фостер ее продает. И берет себе процент. Шестьдесят, семьдесят процентов с продажи. Так делают здесь, в Америке. Юджин ему все объяснил. Это очень выгодно для галериста.

Митя попотел в Москве, малюя работы, закрашивая натянутые на подрамники холсты, а потом, высушив, снимал их с подрамников и скручивал в рулоны — чтобы легче было транспортировать, заталкивать в самолетный багаж. Когда они приземлились в Нью-Йорке, прощаясь с хорошенькой бортпроводницей, он улыбнулся ей. Она улыбнулась ему. Может, встретимся еще, красавец бой, чао. Он перед отлетом постригся, побрился, приобрел вполне респектабельный вид. Эмиль был извещен о приезде, встречал его в аэропорту. Юджин и слушать не захотел о том, чтобы Митя остановился на Бродвее, у Эмиля. “Нет, нет — только у нас, у меня!.. Он мне будет нужен в любую минуту… Сейчас предстоит самое сложное — перевозка работ в галерею, натягиванье их на подрамники, развеска… О, Эмиль, это такая — ты не представляешь!.. — Велли, как это по-русски?.. — а, ка-ни-тель…”

Сырой воздух, сырое дыханье огромного зверя, невидимого океана. Серые камни Нью-Йорка. Небоскребы — как вздетые в небо гигантские бушприты старых кораблей. Кто сюда приплыл первым?.. Колумб?.. Иезавель сказала, что Америку в девятом веке открыл норвежец Эрик Рыжий, он плавал сюда на своих ладьях, и потом уплыл обратно — ни к чему ему была чужая земля, и, должно быть, их корабли разбило о скалы, Эрик так и погиб в море. Все мы плывем через море. Все мы плывем через время. Митя широко, по-американски, улыбался Юджину, Иезавели, кушая у них дома с красивых, просто музейных тарелок, разговаривая на ломаной смеси русского и английского с их тремя раскосыми ребятишками, катающимися у них под ногами, словно кегельные шары. Детки были мал мала меньше. Иезавель рожала погодков, сейчас, видимо, взяла у мужа тайм-аут. В Америке в богатой семье принято иметь много детей. Четверых, пятерых… Девочка и два мальчика, совсем неплохо. Мальчики были черненькие, девочка — рыженькая. У всех по-бурятски косили глаза.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});