Багровые ковыли - Виктор Смирнов

– Я давно догадывался, что ты, Кольцов, двурушник и изменник, – тихо произнес Грец. – На этот раз твоя ловкость тебя не выручит, потому что именем революции…

Он, Грец, не мог выстрелить, не зачитав «приговора». Все же для него существовали какие-то правила. Надо было произнести магическую формулу, заклинание.

Пока особист говорил, Кольцов, делая взмахи, передвигал правое весло к самому верху уключины, и через три взмаха, когда Грец готов был выхватить маузер, Кольцов вырвал весло, и оно полетело в Греца. Тот инстинктивно ухватился за лопасть…

Этого было достаточно. Кольцов отпустил весло и выхватил из кармана «кольт», отводя большим пальцем курок. Он мог выстрелить и сквозь карман, так было быстрее, а Грец представлял большую и близко расположенную мишень. Но Павел не хотел оставлять в своих брюках дыру – явную и неопровержимую улику.

Приходилось рисковать. Грец успел отбросить весло и сжать рукоятку маузера. Кольцов дважды выстрелил. Особист осел, стал заваливаться на корму и соскользнул в воду.

На шаландах перестали грести, и вскоре Павел нагнал их, старясь как можно быстрее уйти от места, где остро пахло порохом.

– Что случилось? – спросили из одной из шаланд. – Кто стрелял?

– Не знаю, – сказал Павел. – Вроде как оттуда, с острова. В Греца попали.

– Вот беда, – сказали «хлопы» без особой, впрочем, горечи. – Уже до дома-то рукой подать.

– Судьба!..

…В полдень, после семи часов, проведенных в Особом отделе Правобережной группы, после расспросов, сначала обычных, затем принявших характер следствия, Павла арестовали. Решение об аресте подписала Землячка.

Глава восемнадцатая

Почти в тот самый час, когда Павла посадили в один из пустующих амбаров (вот уж где-где, а в Бериславе было куда посадить арестованного), генерал Слащев начал наступление на Каховский плацдарм. Он выполнял приказ главнокомандующего без всякой надежды на успех, в состоянии крайнего нервного возбуждения, заранее сожалея о бессмысленных жертвах, которые должны понести его войска, и всячески стараясь их уменьшить. Однако атака есть атака и гибель людей в ней неизбежна, особенно если наступающим противостоит хорошо подготовивший оборону противник.

Два танка «Марк-четыре», успевшие подойти к тому времени, с экипажами, которые не смогли отдохнуть после жуткой тряски, пыли и выхлопных газов, были брошены на пролом проволочных заграждений. За ними шла пехота, а за пехотой уже летели первые эскадроны корпуса Барбовича, чтобы ворваться в проломы и ошеломить противника, растекаясь по плацдарму.

Поначалу танки имели успех. Эти неуклюжие тридцатитонные чудовища, высотой в два с половиной метра, с двумя пятидесятимиллиметровыми пушками в выступающих по бокам спонсонах, с пятью пулеметами в амбразурах, легко раздавили три ряда проволочных заграждений, как если бы те были построены из спичек и ниток.

Плюясь огнем во все стороны, танки приближались к окопам, и наводчики боевых машин уже видели сквозь прицелы белые хаты на окраине Каховки. Но неожиданно танки столкнулись с системой рвов, хитроумно выкопанных саперами Дмитрия Карбышева на наиболее опасных направлениях. Танки стали маневрировать, урча дифференциалами, и поворачиваться бортами. Они представляли собой прекрасную мишень, площадью двадцать пять квадратных метров.

Нет, недаром пушкари Лени Говорова и Коли Яковлева на том, правом, берегу тренировались в стрельбе по движущимся мишеням. Они с близкого расстояния всадили в первый танк несколько фугасных снарядов, которые легко пробили броню толщиной всего полтора сантиметра.

Танк загорелся. Из восьми человек экипажа в узкие двери спонсонов выбрались всего четверо. Они катались по земле в своих кожаных куртках и штанах, пытаясь сбить пламя. Двоим это удалось, и они бежали вместе с пехотой назад, в проломы, куда уже устремилась отступающая конница.

Второй задымившийся танк успел развернуться и уползти, гоня перед собой пехоту и не давая выйти на простор кавалерии.

Артиллерия белых была подавлена с правого берега мощным огнем крупнокалиберных пушек, которые стреляли в соответствии с составленным Алексеем Благодатовым планшетом массированного огня. Батареи Барсука-Недзвецкого выходили из строя одна за другой, и сам он, получивший новую контузию от взрыва зарядного ящика, метался от расчета к расчету, становясь иной раз на место выбывшего наводчика.

И пехота, и кавалерия, смешавшись, бросились вон из плацдарма: тот, кто не успевал под огнем к пролому, повисал на проволочных заграждениях или застревал под ними, стараясь подкопаться и проползти.

Через час после начала атаки Владислав Барсук-Недзвецкий прискакал в Ставку Слащева на хуторе Куликовском.

– Ваше превосходительство! – заикаясь и напрягая голос, обратился он к начальнику и другу. – Разрешите отвести остатки артиллерии. Тяжелые батареи с того берега накрывают нас, а бороться с ними мы не можем… – И выпалил с отчаянием: – Это все равно что выйти с мухобойкой против носорога. Они сражаются по всем правилам, не хуже немцев. Это уже другая армия, Яков Александрович!

Слащев, вытирая воспаленные, слезящиеся глаза, тихо ответил:

– Отводите, полковник.

И спустя какое-то время, осознав, что Барсук плохо слышит, закричал:

– Отводите! – и тем же, во всю ивановскую, голосом повторил этот приказ прямо в ухо начштаба Фролову, хотя у того был отменный слух: – Отводите все войска за пределы артогня красных. Мы прекращаем атаку. Все! Кончено! Первый акт, и он же последний!

И, вызвав шифровальщика, продиктовал текст радиограммы барону Врангелю: «Атаку против Каховского тет-де-пона прекратил ввиду невозможности взятия и больших потерь. По-прежнему считаю овладение Каховкой делом бесполезным и обреченным. Таковое мнение делает необходимостью просьбу об отставке. Слащев».

Поручик, записавший текст, с испугом и отчаянием посмотрел на генерал-лейтенанта. Он не представлял себе, как корпус сможет воевать без Слащева.

– Идите, поручик!

Через полчаса корпусная радиостанция послала в Севастополь короткую цепочку точек и тире[31]. Ответ был дан почти немедленно, если учесть время, необходимое для кодирования: «Отставку принимаю. Командование корпусом сдайте генералу Витковскому. Врангель».

Слащев дважды прочитал текст радиограммы. Он ожидал именно такого ответа. Но одно дело произносить в уме воображаемый приказ главнокомандующего, и другое – держать в руках его текст.

Это был конец его участия в военных делах. Решение окончательное, бесповоротное. Врангель не потерпит в армии инакомыслящего генерала. Да и никакой другой главнокомандующий не потерпит. Если бы не было в жизни Слащева «юнкера Нечволодова», он бы застрелился немедля.