Проводник электричества - Сергей Самсонов

Ушел туда, где не бывает лиц, желаний, слабостей, грехов, безделья, безалаберности, где все стянулось в фокус функции — догнать и перегнать, купить и воцариться, так что однажды Нина мужа не узнала — знакомый до прожилок, каждой черточкой, он так смотрел, как будто мертвецом проплыл под толстой коркой льда, как будто сквозь страницы Книги Госкомимущества, которую делили, — осмотр производился в солнечную тихую погоду при естественном освещении.

Одно к одному все ложилось, лилось водой на мельницу Камлаева, а впрочем, этого не объяснишь, не взвесишь, не уловишь, — как женщина перестает хотеть быть законной женой одного и начинает — быть женой другого. Камлаев был знатный половой террорист-погубитель, но с Ниной это органическое свойство его не влияло ничуть, и не было в происходившем нисколько камлаевской силы и власти, а только то, что называется судьбой.

Она появлялась, ложилась на расстеленное полотенце, порой с книжкой или в «летных», как у пилота истребителя, наушниках; из своего укрытия воровски выхаживал, выглаживал ее худые щиколотки, ее облитые солнечным лаком голени и ляжки, ее мерцающий приставшими песчинками живот, с какой-то небывалой радостной мукой скользил по плавному обводу, скатывался к талии, стекал в пупок какой-то каплей, ловил перелив позвонков, движение руки, несущей к вдумчивым губам бутылку минеральной или короткую и толстую Gitanes… ей не было нужды ходить на семинары, штудировать инструкции по пользованию телом, ногами, животом, сдавать зачеты так, как это делает весь мир, колонии англоязычных стран, привыкнув относиться к сексу с максимальной серьезностью, то есть как к учебе с получением отметок «отлично», «так себе» и «неуд» — в каждом движении она была равна самой себе, как равен ребенок, который беззастенчиво разгуливает нагишом в присутствии взрослых любого вероисповедания и пола.

Камлаев верил: даже Ориген бы и разные другие христианские аскеты поколебались в своем стойком отвращении к жизни плоти при виде этой девочки, введенные в неравновесие, но не повергнутые в свинское, во грех; он никогда еще не богохульствовал так смело и ответственно; физическая тяга покрывалась ни разу не испытанной доселе смирительной нежностью и страхом повредить: так, не имея навыка, боишься притронуться к еще не нареченному младенцу… это другие, вон Угланов, обучены переворачивать дите со спинки на живот, как блин на сковородке.

Надолго замирал, затянутый неодолимо в благодарное немое созерцание ее свободного лица, которое, с полуопущенными веками, разглаженное, смирное и отрешенное, влеклось, тянулось вслед за звуками, что шли в наилучшем и строгом порядке, звенели и журчали родниковым bach в напяленных наушниках, и обращалось внутрь себя, порабощенное свободно, безусильно воспаряющими вверх тонами фигурации, подхваченное звуком и пребывающее в нем, как в колыбели, в борозде, в утробе… без лживой мимики, без лицемерного переживания, передавая дальше, в атмосферу бережно и свято… Нет, кто-то явно тут воспользовался мыслью, догадкой Камлаева о Нине, как выкройкой, как меркой, как формой для отливки.

Не выдержал и вышел из засады — пустышка, перекати-поле без дома, без семьи, не знающий, пригоден ли для полной близости, очажной, навсегдашней, целиком, — она приподнялась и села, обхватив колени, учтиво обратив к Камлаеву лицо.

— Скажите, Нина, вам никто не говорил, — он ринулся напропалую, — у вас лицо такое, что хочется кормить вас мармеладом всю оставшуюся жизнь?

— А вы бы в зоопарк сходили — там каждая вторая морда такое же желание внушает.

— Не вариант, — насилу он осклабился, — зверьками тут не обойдешься, все зверьки — уже ты. Вон у Олега сколько их, и Альма, и Васса. Смотрю, а это ты напрыгиваешь лохматым псом-придурком и лезешь мокрым носом прямо в морду.

Шли по лесу, она остановилась, такая беззащитная, беспомощная перед тем, что свершалось — судьба, которую не выбирают… судьба, которую ты можешь выбрать, — уже не судьба… он больше не мог, шагнул подхватить под лопатки, пристать как к кислому железу лыжной палки при минус тридцати по Цельсию — она смирила, удержала, выставив ладонь, и он узнал: и так бывает — сердце бьется вне тела, еще не в ней, но рядом, об нее, как нетопырь сморчковой мордочкой в стекло… вот лишь бы вырваться из тесноты на волю… так оно ринулось, знакомо, но в то же время с небывалой силой, как в детстве при мгновенном подозрении, прозрении о смертности родителей, при снизошедшем знании, что от них отделен, не можешь им помочь, захочешь — не поделишься своей молодой огромной силой, чтобы продлить их век, чтобы оставить их с собой… что всемогущий исполин-отец — не навсегда, что мама — будет не в кого уткнуться, в горячий мягкий бок, в пружинящий живот… Но тут, сейчас страх умер в нем, сгорел, и сердце упало ей в горсть и забилось, и он мог жить его биением в Нининой ладони, и это было выше и нужнее, чем бессмертие.

Тайм-аут

1

Водка была ледяная, на матовых боках бутылки четко отпечатывались папиллярные линии; прозрачны были водочные линзы в рюмках, поросших снежным мхом, яичница дымилась, пучила глаза, скворчала на чугунной сковородке, под помидорной кожицей ходила целиком, насквозь просоленная мякоть с навязчивой отдушкой смородиновых листьев, кетовая икра в стеклянной толстостенной банке казалась вымазанной клеем; большая керамическая пепельница полнилась раздавленными, смятыми окурками, белесым пеплом отгоревшей злобы, чадящего молчания, гаснущего слова, лениво тлеющего разговора, в котором мысль в любой момент готова снова раскалиться оранжевым острым зрачком, царапнуть огненными искрами стеклянный черный лоб глубокой ночи.

Нагульнов: Как она ножками своими там — как струнка, будто вся поет. Не гнется, не ломается… ну, чудо! Ну я ж смотрел, сначала думал, что просто ладненькие девки, все вот такие в талии. Потом вот понял. Это сожрать нельзя, ты понимаешь? Все можно — вещи, деньги, все это тухлое харчо из телевизора… А это не жуется, это сама и есть моя Машутка в натуральном виде — сейчас вот разбежится и прыгнет на меня, как в детстве, с ногами, обовьет, прикажет: «Папка, на верблюде!» Она так кружится, как будто она уже не человек, не из костей и мяса, а из какой-то чистой радости… как будто лист, как будто паутинка на ветру… да разве это скажешь? — не мог остановиться, выпускал, выпихивал заветно-нутряное, закадычное, все то, о чем долго молчалось, все то, что не металось перед свиньями, — смысл службы, значение жизни. И вот приходит кто-то, и это чудо — раз, ломает… вот просто схавать, как котлету… он, понимая это так, с корнями рвет ее из жизни… из мира, да, который, может, потому лишь и стоит еще, что Машка в нем есть… есть оправданием всему творящемуся блядству. Мое он оправдание ломает, мой смысл выбивает из-под ног… и что ты мне с таким прикажешь делать? Эх, сбил ты меня с панталыку, сюита! А впрочем, и не ты, ты много о себе не думай… не ты меня сбил — еще раньше во мне прежней воли не стало. Ведь что со мной было-то, как Машка потерялась и нашлась? Ну вот когда уже в больнице мы, когда я к ней туда прорвался. Вот это чувство… знаешь…

благодарность… за то, что живая, за то, что сберег ее кто-то как будто. Вот чудо, вот, и больше ничего не надо. Да, да, кто-то там наверху будто смотрит на нас… ну, не на нас… мы разве стоим этого?.. но на нее, на Машку точно! Вот тут-то все во мне и сдвинулось… я сам еще не понял, что, но это вот оно и было. Я этих выродков забыл… не то чтобы простил, но их не стало, без разницы они мне стали, ничто, зола в сравнении с возобновленной Машкиной жизнью. Не так все сразу, да, конечно, вот раз — и простил, но вышел я от Машки уже другим каким-то, и все, что делал дальше, было как-то… уверенности прежней больше не было… была бы — стал бы я с тобой цацкаться, сюита. Да выбросил тогда бы просто на ходу.

Камлаев: Уверовал, значит?

Нагульнов: Смеешься, да? Нет, в церковь, знаешь ли, не побегу — неловко буду чувствовать себя, со свечечкой. Я в Машку верю, в девочку свою. А тут выходит, сама жизнь вместе со мной в Машеньку поверила, такими же глазами смотрит на нее, моими, и так, как я, про Машку думает, вот совершенно солидарен вдруг я оказался с жизнью — что не должно ей быть ни унижения, ни беды, вот не имеет права с нею быть такого.

Камлаев: А если бы было? Иначе бы было? Жизнь поступает с человеком сплошь и рядом так, как не имеет права поступать… и может мать спросить, отец, и может муж — у жизни — за что ты так с моим ребенком обошлась? Ну, хорошо, допустим, грех, допустим, мерзость, преступление, допустим, кара — это справедливо, но честных и чистых за что, младенцев за что, которые и глаз не разлепили, а боль и смерть у них уже в крови? Что же Господь себя являет человеку в таких ничтожных малостях — замироточит там, слегка повеет здесь… покажет легковерным олухам незамерзающую прорубь, а самолет с детсадом на борту срывается в штопор и поезд летит под откос? Ну вот и получается: когда все хорошо, ты веришь, ты благодаришь, ну а когда беда, ты проклинаешь, ты рвать на части всех готов.