Темные ангелы нашей природы. Опровержение пинкерской теории истории и насилия - Philip Dwyer

насильственного переселения, массовых убийств и геноцида; текст также формировался его собеседниками - автором и редактором книги С.М. Барретом, школьным суперинтендантом из Оклахомы, и переводчиком из племени апачей Асой Даклуги. Повествовательные стратегии источника и слои исторического контекста одинаково несущественны для Пинкера, который выхватывает слова Джеронимо из вторичного исследования по эволюционной психологии, чтобы вызвать дикость (его) мести как иррационального побуждения. Насилие "цивилизующего" государства витает на заднем плане, неясно и по касательной.

Заключение

Применяя универсалистские категории эволюционной психологии к историческим предметам и процессам, Пинкер формирует нарратив исторических изменений вокруг редуктивного, аисторического определения насилия - с серьезными, встроенными "слепыми пятнами", особенно в отношении форм системного и государственного насилия, а также изменчивых исторических отношений между наукой, разумом и насилием. В этом повествовании исторический прогресс представляется как результат благожелательной рациональности незаинтересованных элит, таких как он сам; требования и сопротивление подчиненных, с этой точки зрения, являются источниками анархии и насилия. Наконец, Пинкер последовательно представляет себя как голос холодного (научного) разума - дискурсивная стратегия, позволяющая ему отрицать собственную идеологическую позицию и политическую повестку дня, а также обвинять своих критиков в идеологической предвзятости и эмоциональности. Раскрытие этих механизмов может помочь объяснить мощную притягательность его книг для некоторых читателей и способствовать различному изложению истории насилия и реакции на нее.

 

Часть 5.

Coda

 

Глава 18. Пинкер и современное историческое сознание

 

Марк С. Микале

В совокупности предыдущие семнадцать глав представляют собой окончательную критику "Лучших ангелов нашей природы" и "Просвещения сегодня" - критику, общий вердикт которой однозначно отрицательный. Столь убедительные и эрудированные оценки говорят сами за себя. Здесь же я хочу сформулировать, как историки - как внутри, так и вне академии - выполняют свою работу, и противопоставить это методам работы Стивена Пинкера.

 

Как работают историки

Каждая отрасль знаний имеет определенные методы и стандарты, с которыми обычно соглашаются ее специалисты. Мы, историки, видим свою роль в том, чтобы интерпретировать зафиксированные события прошлого с точки зрения настоящего. Мы тщательно подходим к выбору объектов исследования, тщательно их описываем и разграничиваем. Мы определяем, насколько это возможно, наиболее важные термины, которые используем. Мы считаем, что для понимания какого-либо события или человека, практики или процесса в прошлом необходимо как можно больше узнать о времени и месте, в котором это событие произошло. Контекстуальные знания жизненно важны для подлинного понимания. Чем масштабнее или сложнее тема, тем сложнее делать о ней обобщения. Историки наслаждаются тончайшими деталями и особенностями прошлого; мы получаем удовольствие от красочных анекдотов о прошлом, но знаем, что они не являются первичными доказательствами, которые могут служить основой для целого аргумента или интерпретации. Понимание исторического периода основывается на изучении его вещественных остатков: чаще всего это письменные документы, но могут быть и фотографии, фильмы, произведения искусства и другие виды предметов и артефактов. Навык, который мы, пожалуй, ценим больше всего, - это умение критически оценивать, какие знания ученый может и не может получить из того или иного источника.

Мы горячо верим в интеллектуальный опыт и глубоко уважаем знания, полученные в результате тщательного, систематического, а иногда и длительного изучения. Мы считаем, что важно читать и осваивать то, что другие ученые сказали и опубликовали по выбранной нами теме (т.е. историографию данной темы или области). Как на уровне колледжа, так и на уровне аспирантуры мы учим наших студентов тому, что прошлое было таким же сложным, как и настоящее, и что поэтому оно требует сложных и тонких суждений.

Истина о прошлом, а значит, и наше знание о нем, никогда не может быть более чем приблизительной. Фрагментарность сохранившихся источников, субъективность интерпретатора и неизбежное прошлое ограничивают возможность полного постижения. Как и в науке, поиск этой неуловимой истины - дело коллективное, поэтому мы регулярно организуем всевозможные групповые мероприятия и постоянно обращаемся за помощью к коллегам. Мы не считаем, что у одного специалиста есть ответы на все вопросы. Мы считаем безрассудным представление о единой, тотализированной интерпретации, не подлежащей критике и оспариванию, в любой сфере интеллектуальной деятельности. Годы учебы привили нам чувство исторической причинности - своего рода интуитивное понимание того, как происходят и не происходят события.

За последние полтора-два поколения историки, получившие академическое образование, стали осознавать, как современные условия формируют наши представления о прошлом. Мы стараемся не навязывать убеждения и предпочтения XXI века зачастую совершенно иным предположениям и условиям прошлого. Аналогичным образом, мы признаем, что собственный жизненный опыт и идеологические установки историка могут влиять на наши идеи и интерпретации. Поэтому мы считаем важным максимально признать те убеждения, которые лежат в основе нашей работы.

Иногда историки решают, что для более глубокого освещения проекта необходимо использовать методы, выводы и идеи смежных областей знаний, таких как антропология, археология, лингвистика или юриспруденция. Нередко нам приходится тратить годы на освоение второй дисциплины. И хотя мы гордимся тем, что являемся профессионалами в своей области, мы восхищаемся и приветствуем работу ученых-"любителей", не входящих в академическую среду. Будучи студентом, в конце 1970-х годов я изучал историю, потому что меня вдохновили книги Барбары Такман о Европе XIV века, о подготовке к Первой мировой войне и о карьере Джозефа Стилвелла в Китае. Такман была талантливым неакадемическим историком. Сегодня одни из моих любимых исторических книг - это книги таких неакадемиков, как Рассел Шорто и Адам Хохшильд. Мы настаиваем на том, чтобы подобные работы, преодолевающие разрыв между популярной и научной аудиторией, соответствовали основным интеллектуальным стандартам, о которых говорилось выше.

Примерно с конца Второй мировой войны историческая наука стала отходить от так называемого философского историзма - представления о том, что история в целом имеет определенное направление и движется к некоему определенному конечному пункту. Когда-то такие линейные и телеологические схемы были весьма распространены; более того, они легли в основу некоторых крупных историографических работ и были центральными для таких мыслителей, как Платон, Гегель и Маркс. В настоящее время, напротив, большинство квалифицированных историков утверждают, что реальный ход истории опровергает подобные грандиозные замыслы. Мы стали скептически относиться к представлению о том, что события должны неумолимо развиваться по единой траектории, направленной к некой универсальной цели. На самом деле подобные метаисторические теории порой оказывались опасными и разрушительными. На смену философскому историзму сегодня приходит акцент на случайности и прерывистости истории. Мы смирились с тем, что одновременно могут действовать несколько тенденций, что, например, прогресс, регресс и застой могут сосуществовать. Мы предпочитаем писать историю во множественном, а не в единственном числе. При этом мы все еще понимаем