Посмертные записки Пиквикского клуба - Чарльз Диккенс

Затем визг затих, лица раскраснелись, кудри растрепались, и мистер Пиквик, поцеловав, как упомянуто было выше, старую леди, стоял под омелой, взирая с довольным лицом на все, что происходило вокруг, как вдруг молодая леди с черными глазками, пошептавшись с другими молодыми леди, бросилась вперед и, обвив шею мистера Пиквика, нежно поцеловала его в левую щеку, и не успел мистер Пиквик хорошенько сообразить, в чем дело, как все молодые леди его окружили, и каждая подарила его поцелуем.

Приятно было видеть в центре группы мистера Пиквика, которого тащили то в одну сторону, то в другую и целовали в подбородок, в нос, в очки, и приятно было слышать взрывы смеха, раздававшегося со всех сторон, но еще приятнее было видеть, как мистер Пиквик, которому вскоре после этого завязали глаза шелковым носовым платком, натыкался на стены, шарил по углам и проходил через все таинства жмурок, получая величайшее удовольствие от игры, пока, наконец, не поймал одного из бедных родственников, и тогда ему самому пришлось убегать от жмурки, что он делал с легкостью и проворством, вызывавшими восхищение и рукоплескания всех присутствующих. Бедные родственники ловили тех, кому, по их мнению, это должно было понравиться, а когда игра затягивалась, сами давали себя поймать. Когда всем надоели жмурки, началась славная игра в «кусающего дракона»[93], и когда пальцы были в достаточной мере обожжены, а изюминки выловлены, все уселись возле очага, где ярко пылали дрова, и подан был сытный ужин и огромная чаша уоселя, чуть-чуть поменьше медного котла из прачечной; и в ней так аппетитно на вид и так приятно для слуха шипели и пузырились горячие яблоки, что положительно нельзя было устоять.

— Вот это поистине утеха! — сказал мистер Пиквик, поглядывая вокруг.

— Таков наш неизменный обычай, — отозвался мистер Уордль. — В сочельник все садятся с нами за один стол, вот как сейчас, — слуги и все, кто находится в доме. Здесь мы ждем, пока часы не пробьют полночь, возвещая наступление рождества, и коротаем время, играя в фанты и рассказывая старые истории. Трандль, мой мальчик, расшевелите хорошенько дрова в камине.

Лишь только пошевелили дрова, как посыпались мириады сверкающих искр. Багровое пламя разлило яркий свет, который проник в самые дальние углы комнаты, и отбросило веселый отблеск на все лица.

— Теперь затянем песню, рождественскую песню, — сказал Уордль. — Я вам спою одну, если никто не предлагает лучшей.

— Браво! — воскликнул мистер Пиквик. — Налейте стаканы! — крикнул Уордль. — Пройдет добрых два часа, раньше чем вы увидите дно этой чаши сквозь темно-красный уосель. Наполните стаканы и слушайте!

Затем веселый старый джентльмен без дальнейших разговоров запел приятным, звучным, сильным голосом:

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ГИМН

Что весна мне!Пусть под ее крыломРасцветают цветы в полях.Но под утро холодом и дождемОна все их развеет в прах.Вероломный эльф не знает себя,Не знает, что верен часок,Улыбается он, навек губяБеззащитный первый цветок.Что мне солнце!Пусть за тучи, в свой домВ летний день идет отдыхать.Мне и так легко, не стану о немЯ скорбеть и к нему взывать.Его сын любимый — жестокий бредПо следам горячки идет.Коль сильна любовь, недолго согрет…Это каждый — увы! — поймет.Лунный свет порой осенних работ,Пронизая ночную тень,Мне милей и больше меня влечет,Чем бесстыдный и яркий день.Но увижу — лист на земле лежит,И на сердце тоска легла.Опадают листья — сердце щемит,Разве осень тогда мила?Я веселым святкам гимн пою.Золотая пришла пора!В честь ее я чашу налил своюИ тройным встречаю «ура».Распахнем мы дверь принять Рождество,Старика совсем оглушим.Пока есть вино, потешим егоИ друзьями простимся с ним.Как всегда, он горд, и к чему скрыватьЗагрубелую сеть рубцов!Не позор они — их легко сыскатьНа щеках лихих моряков.И я славлю вновь, и песня звонка —Пусть гудит и дом и земля, —Этой ночью славлю я старика —Четырех времен короля.

Этой песне бурно аплодировали, ибо друзья и слуги составляют чудесную аудиторию, — в особенности бедные родственники были в подлинном экстазе. Снова подбросили дров в камин и снова наполнили стаканы уоселем.

— Какой снег! — тихо сказал один из слуг.

— Снег? — переспросил Уордль.

— Суровая, холодная ночь, — отозвался слуга. — И ветер поднялся. Он гонит снег по полю густым белым облаком.

— Что говорит Джем? — осведомилась старая леди. — Что-нибудь случилось?

— Нет матушка, — ответил Уордль. — Он говорит, что поднялась метель и ветер холодный и пронизывающий. Я бы мог догадаться об этом по тому, как он гудит в трубе.

— А! — сказала старая леди. — Помню, такой же был ветер и так же шел снег очень много лет назад — за пять лет до того, как скончался бедный ваш отец. Тогда тоже был сочельник, и помню, что в тот самый вечер он нам рассказывал историю о подземных духах, которые утащили старого Гебриела Граба.

— Какую историю? — спросил мистер Пиквик.

— О, пустяки! — отозвался Уордль. — Историю о старом пономаре, которого будто бы утащили подземные духи, как думают здешние добрые люди.

— Думают! — воскликнула старая леди. — Да разве найдется такой смельчак, который бы этому не верил? Думают! Да разве вы не слыхали с самого детства, что его похитили подземные духи, разве вы ничего не знаете об этом?

— Отлично, матушка, если вам угодно — его похитили, — смеясь, сказал Уордль. — Его похитили подземные духи, Пиквик, и конец деду.

— О нет! — возразил мистер Пиквик. — Уверяю вас, не конец, потому что я должен узнать, как и почему, вообще все подробности.

Уордль улыбнулся, видя, что все вытянули шеи, чтобы лучше слышать; щедрой рукой налив уоселя, он выпил за здоровье мистера Пиквика и начал следующий рассказ…

Но да помилует бог наше писательское сердце — в какую длинную главу дали мы себя втянуть! Заявляем торжественно: мы совсем забыли о таких пустячных ограничениях, как главы. Но так и быть, подземного духа мы выпустим в новой главе. Подземные духи — на сцену, и никакой им пощады, леди и джентльмены!

ГЛАВА XXIX

Рассказ о том, как подземные духи похитили пономаря

«В одном старом монастырском городе, здесь, в наших краях, много-много лет назад — так много, что эта история должна быть правдивой, ибо наши прадеды верили ей слепо, — занимал место пономаря и могильщика на кладбище некто Гебриел Граб. Если человек — могильщик и постоянно окружен эмблемами смерти, из этого отнюдь не следует, что он должен быть человеком угрюмым и меланхолическим; наши могильщики — самые веселые люди в мире; а однажды я имел честь подружиться с факельщиком, который в свободное от службы время был самым забавным и шутливым молодцом из всех, кто когда-либо распевал залихватские песни, забывая все на свете, или осушал стакан доброго крепкого вина одним духом. Но, несмотря на эти примеры, доказывающие обратное, Гебриел Граб был сварливым, непокладистым, хмурым человеком — мрачным и замкнутым, который не общался ни с кем, кроме самого себя и старой плетеной фляжки, помещавшейся в большом, глубоком кармане его жилета, и бросал на каждое веселое лицо, попадавшееся ему на пути, такой злобный и сердитый взгляд, что трудно было при встрече с ним не почувствовать себя скверно.

Как-то в рождественский сочельник, незадолго до сумерек, Гебриел Граб вскинул на плечо лопату, зажег фонарь и пошел по направлению к старому кладбищу, ибо ему нужно было докончить к утру могилу, и, находясь в подавленном состоянии духа, он подумал, что, быть может, развеселится, если тотчас же возьмется за работу. Проходя по старой улице, он видел через старинные оконца яркий огонь, пылавший в каминах, и слышал громкий смех и радостные возгласы тех, что собрались возле них; он заметил суетливые приготовления к завтрашнему пиршеству и почуял немало аппетитных запахов, которые вырывались с облаком пара из кухонных окон. Все это было — желчь и полынь для сердца Гебриела Граба; а когда дети стайками вылетали из домов, перебегали через дорогу и, не успев постучать в дверь противоположного дома, встречались с полдюжиной таких же кудрявых маленьких шалунов, толпившихся вокруг них, когда они взбирались по лестнице, чтобы провести вечер в рождественских играх, Гебриел Граб злобно усмехался и крепче сжимал рукоятку своей лопаты, размышляя о кори, скарлатине, молочнице, коклюше и многих других источниках утешения.

В таком приятном расположении духа Гебриел продолжал путь, отвечая отрывистым ворчанием на добродушные приветствия соседей, изредка попадавшихся ему навстречу, пока не свернул в темный переулок, который вел к кладбищу. А Гебриел мечтал о том, чтобы добраться до темного переулка, потому что этот переулок в общем был славным, мрачным, унылым местом, куда горожане не очень-то любили заглядывать, разве что средь бела дня и при солнечном свете; поэтому он был не на шутку возмущен, услышав, как юный пострел распевает какую-то праздничную песню о веселом рождестве в этом самом святилище, которое называлось Гробовым переулком еще в дни старого аббатства и со времен монахов с бритыми макушками. По мере того как Гебриел подвигался дальше и голос звучал ближе, он убеждался, что этот голос принадлежит мальчугану, который спешил присоединиться к одной из стаек на старой улице, и для того, чтобы составить самому себе компанию, а также приготовиться к празднеству, распевал во всю силу своих легких. Гебриел подождал, пока мальчик не поравнялся с ним, затем загнал его в угол и раз пять или шесть стукнул фонарем по голове, чтобы научить его понижать голос. Когда мальчик убежал, держась рукой за голову и распевая совсем другую песню, Гебриел Граб засмеялся от всей души и, придя на кладбище, запер за собой ворота.