Духов день - Феликс Максимов

  Прибавляла, облизнув карминную краску с губ:

  - Никогда не лги мне, детонька. Лжа глаза выест. Сейчас отвечай: Дурно тебе?

  - Хорошо. Аж тошно. - ответил Кавалер.

  Разве есть такое слово "лжа"? "Жар" есть и "ржа" есть. Хоть и нет такого слова, а лжа глаза ест в августе, да так, что теплые белые яблоки из глазных орбит пучит, зуб на зуб не попадает, отекшие пальцы до нательного креста сквозь крахмальные брыжи не дотянутся, давит гайтан под кадык.

  ... Гербовая ложа. Одышка. Мутило Кавалера. Театральные светильники пухли шарами, плыли и дробились. На китайском лаковом столике с фениксами и прихотливыми облаками потела в вазе на фарфоровой ноге кисть молдавского черного кишмиша и крымская черешня с выпотом жидкого осиного сахара.

  Кавалер дремал в кресле, вытянув ноги.

  Нет молодости, нет Москвы, нет горькой пудры и дремотной пыли Оперного Дома.

  Все есть Любовь.

  Любовь - телесная испарина, шелушинки на голых локтях, натоптыши, морщины, катышки шерсти, оплевышки подсолнушков, седой волосок в багровой родинке на углу рта, под мышками опарыши, вросшие ногти, потертость и сыпь в промежности, пролежни и недержание.

  Вот она Любовь.

  Вилась Любовь Андреевна азиатским полосатым шершнем, полозом, плющом вокруг горячего черепа, вокруг Белого и Китай-Города, по кругам кладбищенских Пресненских садов, где сторожа и уборщики сгребали прошлогодние сорняки в кучу и долго, горько жгли.

  Ограды и жестяные кресты ржавели, безымянные птицы кричали по ночам, рябина над могилами горела не ко времени и колокол Николы Угодника надтреснуто приветствовал напрасное воскресение над могилами.

  Никто не встанет из Пресненского глинозема. Все пойдут на суд, а наши, старые московские люди так и будут лежать под горелыми кленами, в душном крапивнике, в октябрьском листопаде под холмиками-делянками меж лезущих друг на друга, как челюсти, облупленных оград.

  Судьи нас побрезгуют разбудить, тем и спасемся от них в красный день, уклонимся от милосердия.

  Плюнем в небо всей Москвой и не встанем.

  Дай срок - Любовь распалит и укусит. Укусит и отпустит. Отпустит - настигнет. Настигнет - приласкает. Приласкает - выскользнет из пальцев, встанет в изголовье заполночь, нагнется и остро поцелует юношу в плоский сосок с татарским волосцем в порах.

  Душно в ложе. Свечи трещали, нагар потек и закапал в медную чашку желто и жирно.

  Кишмиш от тепла сморщился, скисло муторное тихое вино в грановитом бокале.

  Плотно и тупо ухали в пыльные доски подмостков пятки дебелых актерок кордебалета.

  Суета театральная катилась к антракту.

  Любовь Андреевна прокралась в ложу на воровских плюшевых подошвах, склонилась над Кавалером, запустила руку под полу кафтана, в прорешку, сжала мягкое ноготками дотверда.

  - Ах, ты моя душка! - зашелестела на ушко кромешным шепотом.

  Кавалер из кресла вскочил, в барьер бархатный впился пальцами, побелел, но старуха предостерегла, усмехаясь:

  - Люди увидят, сиди смирно, детонька. А не то до костей съем. Сегодня и всегда ты - моя невеста.

  Кавалер, задыхаясь, глянул вниз. Прицелились на него из партера, из лож, с боковых скамеек - глаза растопыренные, московские, сосущие. Бинокли-ароматницы с флаконами для благоухания, полированные зрительные стеклышки, лица-яйца, глаза-блохи, рты-копилки. Никто на сцену не смотрел, не для балетов Москва в тесные места по субботам таскалась.

  У Москвы глаза велики, востры, любопытны и липки. У Москвы руки в церковном золоте, как в гное, выкупаны. Москва и от мертвого не отступит, на миру Москва красна, гарью пахнет, акает и шепелявит, спереди - блажен муж, а сзади - вскую шаташася.

  Извозчик выпивши, раздавит колесом на мостовой шавку или нищего - тут же плотно смыкается толпа зевак - все хотят быть первыми и смотреть на городскую быструю смерть досыта.

  Не зарабатывать в Москву едут, не жениться, а на смерть и позор смотреть. Только в том никто не признается. Оттого и шипят на приезжих москвичи - не от скупости, не от ревности - а как псы над костью окусываются - как же, сколько вас тут на смерть приехало глазеть забесплатно, этак если все соберутся, нам, коренным, смерти не достанется ни костки, ни сустава, ни хрящика.

  Кавалер под властью старухиной обратно в кресло рухнул, будто кости растаяли в мясе. Лицо оледенил от скул до лба. Намалеванный рот перекосился.

  - Возьми бокал, - приказала старуха.

  Кавалер сжал пальцами хрупкую ножку.

  - Поднеси к губам, - приказала старуха.

  Чокнули передние зубы о хрустальный край.

  - Отхлебни медленно. Но не больше двух глотков, - приказала старуха.

  Дважды дрогнул кадык над розовым жирным кружевом с тусклой искрой.

  - Улыбнись, - приказала старуха. - Шире.

  Кавалер растянул губы, как пес, клык показал, влажной щекой дрогнул.

  Зашлась с переливом грудастая сопранистка в кисее на авансцене, закричала красным горлом.

  Дергалась в раскаленной певческой глотке мочечка язычка.

  Любовь Андреевна с крахмальным хрустом подобрала парчовые юбки, встала на колени перед креслом Кавалера, вжала лоб в промежность юноши, затрясла мочалом фальшивых волос, копила слюну, ртом работала в потной мотне.

  Один за другим потухали оптические стекла в зале, фальшивили смычки и свечи.

  Кавалер дрогнул горлом, закрыл глаза. Обмякли кулаки на львиных подлокотниках.

  Любовь отерла рот от белесого и соленого.

  Как шаловливая девочка, старуха села на полу. Поиграла туфелькой на ковре. Щипнула кишмиш, как ящерка.

  Зажевала ягодки, пополз по подбородку вкось кисло-сладкий сок. Любовь промакнула сухим запястьем пенистую красноту с угла губ.

  Глубоко облизнула от сладкого мизинец и сказала, будто по книге прочла:

  - Каирский судья Ибн-Халдон, триста лет назад писал, что в Индии водились умельцы: покажут на человека пальцем, он икнет, посинеет - и замертво валится. Осмотрят мертвеца - ребра нетронуты, а сердца в грудине нет. И вены малые и большие красными ниточками перевязаны, чтобы не кровили. Угадай, детонька, где сердце?

  - Знать и не было его. - ответил Кавалер.

  - Было, да колдуну под ноготь вытекло. Весело тебе, маленький?

  - Весело.

  Комедианты в муслине и кисее раскланялись, пал с колосников складками ветхий бархат занавеса, волнами коробилась безвкусная роспись - белые колонны усадебного дома, круглые липы, лебеди на пруду, бараньи облака.

  Старший брат вошел, хлопнул дверью ложи, спросил:

  - По нраву ли вам пиеса?

  - Отменно, - ответила старуха, подала ему руку - старший помог ей подняться на ноги.

  Кавалер восковым комом оплыл в кресле. Одна за другой подламывались, прогорая, вялые свечи в чашках шандалов.

  - Видите рисунок на занавеси. - без чинов указала пальцем старуха - с моего подмосковного дома малевали. Места живописные, торфяные болота окрест, осушать дорого, да и жалко, там клюква родится и мох кровохлебка. Надеюсь, нынче летом Бог пронесет, не зтронет угодья низовой пал.

  Давно хотела продавать имение. Но раздумала. Теперь мне выпало дело молодое, приданое расточать грешно до обручения.

  - Верно, Любовь Андреевна, - густо смеялся старший брат, окунул было руку во фруктовую вазу, но отдернул тут же - Экая дрянь у вас тут... Все сгнило. И плесень. Лакея прибью. Дармоед!

  - Никто честно работать не хочет, - поддакнула Любовь Андреевна. - Рабы нерадивы.

  Кавалер кое-как поднялся, отвернулся от брата, голубой полой прикрыл расхристанную прорешку на панталонах, скомканную сорочку под живот запихнул. Слушал вполуха беседу.

  - Какое же из имений ваших на занавесе изображено? - спросил старший брат.

  - За Пресненской заставой, у Москвы-реки, прозвание усадьбе Студенец. - старуха улыбнулась, - Там воздух живительный, хвойный. Пруды утиные-живорыбные с кувшинками и пристанью. Оранжереи, не хуже ваших. Сад по французским образцам разбит. Вот что: в четверг я за вашим младшим бричку пришлю, пусть погостит у меня, обвыкнется, а вы в субботу приедете. Там и дарственную на имущество подпишем. Ты слышишь, детонька, ты сделаешь? - дернула старуха за локоть Кавалера.

  - Все подпишу, - ответил Кавалер.- Только отстаньте.

  - Золотые слова! - обрадовался старший брат. - В субботу с утречка ожидайте. Я заеду. Иконой благословлю, я же теперь нашему жениху заместо родного батюшки. Ты только дарственную подпиши, пожалуй. А я тебя ой как полюблю, Кавалерушка, хоть ты и сволочь!

  Со скрипом опускались на цепях ярусные люстры Оперного дома, служители собирали в корзины огарки.

  Опустел оперный дом. Баба заметала жесткими прутьями в проход меж господских кресел грушевые ошурки, огрызки, случайные любовные записки и осморканные платки.

  - Послушный мальчик. Хорошо, - старуха продела обе руки кренделями под локотки братьев - младшего слева, старшего - справа подцепила.

  Мужчины на лестнице конфузились, придерживали шпаги, - во весь проем шелестели душные старухины юбки, пышные, как при веселой царице Елисавете.