Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

— Меня собирались к нему вести, еще в детстве.

— Чем же в детстве ты страдал, мой ласковый? — спросил Распутин.

— У меня, насколько я себя помню, бывают головокружения. Я вообще теряю способность двигаться.

— И болит?

— Нет, болей я не испытываю, — сказал Феликс. — Но порой теряю сознание.

Головины смотрели на Распутина, приоткрыв изящные ротики, словно ожидали, что он сейчас превратит гадкого утенка Феликса в лебедя.

— Ясное дело, — сказал Распутин. — Нуждаешься ты, голубчик, в сильном моем влиянии. Придешь ко мне, не бойся, зла я еще никому не сделал. Поможем. А теперь еще по чашке чаю, и мне идти надо. Государственные дела призывают.

Не делал зла, произнес про себя Феликс. Если бы ты ограничился легковерными дамочками или гусарами с перепою, тебе бы цены не было. Но твои государственные дела и есть страшный вред для России.

Феликс все более убеждал себя в том, что он несет крест, врученный ему свыше… «Вот он, сидит передо мной, дьявол во плоти, губитель моей России. А я, как белый жертвенный паладин, выхожу на открытый бой с обнаженным мечом».

— Ты чего задумался? — спросил Распутин. — Или оробел? Тебе передо мной робеть не след. Ты лучше скажи, умеешь на гитаре играть и петь? Или врут про тебя?

— Я играю немного…

— Ох уж притворяешься… Сейчас со мной выйдешь. Не спешишь?

— Нет, Григорий Ефимович, не спешу.

Они вышли на мороз. Григория Ефимовича ждал автомобиль с заведенным мотором, чтобы не заглох. Шоффэр был в шубе и меховой шапке. У Феликса авто не было — ему идти от Головиных до своего дворца два шага. Но он почувствовал укол ненависти к этому мужику, который осмелился приехать на собственном авто, тогда как он, Юсупов, таится даже от собственных слуг.

— Садись, — сказал Распутин, копаясь пальцами в длинной черной бороде. — К цыганам поедем.

— Стоит ли?

— А ты, Феликс, не рассуждай. Никто тебя не увидит. Мы ресторан закроем, всех вышвырнем. Меня ждут.

И тогда Феликс, вздохнув, подчинился, потому что, раз уж ты пошел на жертвы, вряд ли стоит останавливаться на полдороге. Да и любопытно поглядеть — что же такое распутинский кутеж. О них в Петербурге чего только не говорили.

Кутеж оставил гудящую голову, стыдные и вовсе не разгульные воспоминания и память о чувстве постоянного страха — а вдруг появится кто-то из знакомых?

После этой бурной ночи Распутин стал благоволить к красивому камер-пажу. Несмотря на слухи, Григорий Ефимович не был склонен к содомскому греху, впрочем, как сам признавался, по пьяному делу баловался и мальчиками. Но любил баб.

Вот и на лечебном сеансе, когда Феликс отчаянно боролся с гипнозом, он князя трогал, оглаживал, чуть не слюнявил, но знал меру и предел.

Лечил он князя в своей спальне — небольшой комнатке в обширной, многокомнатной, но тесной и неуютной квартире на Фонтанке.

Вдоль одной стены стояла узкая кровать, небрежно застеленная спальным мешком из лисьих хвостов, — подарок, как сказал старец, от Анны Вырубовой, его главной покровительницы и почитательницы. Напротив кровати стоял громадный сундук, в нем можно было упрятать медведя, а опершись о него спинкой, раскинуло лапы подлокотников старое продавленное кожаное кресло — в нем-то и полулежал Феликс, пока старец совершал над ним свои действия.

В красном углу висело несколько образов, горела лампада, на стенах в рамках, а то и без — прикнопленные, висели портреты государя, государыни и их детей, а также лубочные картинки, изображавшие сцены из Священного Писания, — такие листки можно было купить на базаре по пятаку.

— Все, — сказал старец, — поднимайся, пошли чайком побалуемся. После сеанса обязательно надо горячим настоем жилы разогреть.

В столовой на овальном столе кипел золотопузый самовар, стол был накрыт скатертью, на ней расставлены блюда и тарелки со сладостями, до которых Распутин был большой охотник. Полюбившемуся Феликсу он подвигал тарелки и хвалил халву, конфеты и печения. Феликс глядел на толстые, расплющенные на концах пальцы — под ногтями черно — и холодно, разумно радовался решению — он отравит Распутина. Он подсыплет яда в пирожные. Где бы отыскать надежного доктора?

— Гитару принес? — спросил Распутин, хотя знал, что гитара у князя с собой. Сам отобрал гитару, встретив у черного хода — на секретности визита настоял князь.

Князь, все еще находясь в некотором трансе, потому что его воображение диктовало ему сцены смерти Распутина, пел задумчиво, негромко, в основном цыганские романсы, которыми прославился в Оксфорде.

Распутин сидел, опершись о ладони согнутых в локтях рук, всхлипывал и твердил, что пение Феликса — ангельское. И что он ни попросит — старец ему сделает. Хочешь любую бабу, даже Великую княгиню? И тут же спохватился, захохотал, вспомнил, что у Феликса уже есть Великая в женах.

— Но, может, хочешь министерское место? Какое министерство тебе по нраву? Ведь ты будешь получше министром, чем эти старые грибы? Ты орешка попробуй, в сахаре орешек, а потом еще нам сыграешь.

Феликс понимал, что ему хочется подчиняться старцу, хочется угодить ему. Это наваждение, от которого надо избавиться. Если не избавишься, Распутин разоблачит тебя и убьет. И Феликс радовался тому, что осознает опасность и потому будет в силах с ней бороться.

На прощание старец принялся упрашивать Феликса, чтобы он как-нибудь привел с собой красавицу жену. Обещал, что посмотрит, здорова ли она, а если нужна помощь, то помолится за нее. Он говорил вроде бы серьезно и доброжелательно, но глазки пронзали страхом, а по лицу блуждала гадкая ухмылка — может, она и привиделась князю.

Медлить более было нельзя еще и потому, что Феликс подлежал мобилизации — все члены императорской фамилии, ее младшего поколения, были на фронте. Впрочем, удивляться тому не приходилось — по традиции все без исключения, даже хронически больные принцы, с раннего детства были приписаны к полкам, кончали кадетские корпуса и офицерские училища. Это тоже сыграло плачевную роль в истории России — ее правящая верхушка, если не считать наследника престола, который получал более широкое образование, состояла из кадровых офицеров армии или флота, то есть к современной политической жизни была не приспособлена. Впрочем, и сам Николай II лучше всего чувствовал себя во главе полка, на параде или на учениях. Но уже в штабной комнате он терялся, потому что офицером был старомодным, бесталанным, для парадов, а не для танковых сражений. Беда русского командования, когда все определяла близость к престолу, была связана, разумеется, с деградацией самой империи. Ведь в наполеоновских войнах император не смел после первых неудачных попыток командовать Кутузовым и Барклаем. А вот Плевну в 1877 году штурмовали долго и неудачно — августейшие полководцы на роль Наполеонов не годились.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});