Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

сейчас на него не смотрел.

– Ишшь ты. А тебе что ж милее?

– Мне? – царевич вскочил, не в силах унять пыл свой. – Я… я, государь, соколиной охоты толком не видал никогда. Только вот на рукавице сидящего кречета, да когда сокольники молодых наших правили, вабили с вервиём157. А тут, в Красной роще, сказывают, знатный лес, и зверья тоже много всякого. Батюшка, на охоту, сказывал, что пойдём! С зимы ещё.

Как любо было Иоанну…

Дьяк-наставник, видя успехи царственнородного ученика своего, выдохнул как бы, и стоял поодаль у окна с «Аристотелем» под мышкой.

Тут привели тихого Фёдора-царевича, и, заведя его в комнату, нянюшка, что помоложе да побойчее, ручку его со всевозможными ласковыми уговорами и поклонами из своей высвободила, и слегка так подала ладонью мягкой вперёд, по спинке, золотой тафтой маленькой ферязи облачённой.

– Поди к нам, Фёдор!

Младший царевич к батюшкиной руке припал благоговейно, и за своим местом утроился, и дьяк перед ним тотчас положил своего Аристотеля, раскрыв на нужных страницах, где чтения они прервали, на плетёной шёлковой закладке с кисточкой.

– Ну, расскажи нам, Фёдор, что поведала тебе книга сия многомудрая.

Дьяк чуть слышно шепнул царевичу слово подбодрения, и отошёл.

– О… причинах и… перво… первоначалах всего сущего, батюшка. Тако славно мне брат Ваня толкует сие! Я-то, по правде сказать, слушаю, да слова мудрёные такие, а братец Иван мне просто говорит.

– Непросто, говоришь? А что более прочего тебе непонятно?

Царевич смутился, ища в мыслях нужных слов, и подбадриваемый благосклонной улыбкой отца-государя, всё же решился:

– Вот что никак нельзя волка травкою кормить, аки коня, чтоб овец не резал… Волк помрёт тогда! А Господь нам завещал никакую тварь живу не губить… Волка не можно винить, то убивцем его Бог создал, а только разумом человек может злое и доброе отличать, а зверьё – нет, оттого зверьё и невинно… – большие карие глаза царевича Фёдора распахнулись, и нечто дрогнуло в лице Иоанна, и он ус теребить принялся, в младшего сына вглядываясь.

– Ну и как же ты бы рассудил? Если б царём стал сейчас. Как бы стеречь от волка своих овец стал?

Сердце Федькино сжалось отчего-то. Так беспомощно и наивно было замешательство маленького царевича, так и не нашедшегося с ответом, что показался этот мягкий расспрос отцовский пыткою.

– Не знаю, батюшка… – пролепетал царевич Фёдор, опустив повинно голову в маленькой расшитой золотом скуфеечке.

Его-то самого тоже пытали в бытность знатно, но такого он в ранние года не читывал. Ему проще и резче поясняли, для чего он рождён воином… И рассуждать о таком не приходилось во младенчестве. Потому теперь, видно, кладена ему на поставец перед кроватью в сенцах бывает то одна, то другая книга, и изучать её он обязан прилежно. Словотолковники, и речники немецкие и аглицкие, помаленьку, тоже были. Доходчиво изложено. Государь желал, чтоб он и при послах, и прочих иноземцах разбираться мог, об чём толкуют. Последним был к изучению ему предложен список с Новгородской летописи Нестора. Не то, что во храме обыкновенно в наставления начитывалось, а иное, тайное, простонародью к познаниям не предлагаемое… О Великом князе московском Иване, прозванным Калитой, он и прежде довольно знал, а вот о Донском Дмитрии, и о Василии Тёмном добавилось новостей изрядно… О начале того всего, что ныне государь осуществлял и укрепить старался, и себя, и царство всё подопечное из неминучего болота к крепости и силе новой вытягивая. И смеялся недобро иной раз Федька, видя уже ясно, как и почему неприязнь «вольного города» Новгорода к порядкам, царём Иоанном Васильевичем, урагану подобно, утверждаемым, оттуда воздвигается. Просто всё оказывалось. Непрестанно вращается Колесо Времени, не ждёт ни мига, не стоит на месте Бытия Судьба. Поспеваешь за ним – успешен путь твой. Нет – низринет тебя и раздавит оно. А глупцы не понимают того, насиженные и единожды отвоёванные свои права и свободы навечно за собою утвердить мечтают, вот и противятся всякому новому, непонятному, опасному, ущемительному им сейчас. Ежели отринуть иносказательства всякие, то убыли в доходах двигали новгородцами всегда и постоянно, купцами и ремесленниками больше, не воинами вовсе, и не крестьянами, до коих никогда набеги ханские не достигали… Немцев порубил князь их Александр при Чудском озере, тем город, где княжить приглашён был, спас от насилия и разграбления, и ему же сразу после купцы и воротилы новгородские на порог указали, народ ловко возмутив… Им с немцами, по морде получившими, далее торговать ведь, а как через обиду такую заново переговоры выстраивать! Без Москвы, вестимо. Горько смеялся Федька тому бесчинству, и памяти короткой людской. Люди же за волю свою и землю пали, а что из того вышло… Эх! Хоть понимать начинал, сколь многосложно было дело управленческое, и сколь от мудрости и сведущности правителя зависит благополучие всех. И от верности железной его соратников и советников. А что вече всё уж давно продавалось и покупалось, горлопаны все там и заводилы заранее копейкою и брагой от князей и боярских дворов заведомо подстёгивались и готовились, увидел ясно. Не считая тех, кто не смыслил ни шиша дальше носа, кому подрать глотку и раскровянить морду за своё правое дело, как бы, другому ёрохвосту158, из лобаза соседнего, для жизни необходимо было, видно, об них речи не шло, от них только пожарища да безобразие учинялось, коли князь со дружиною вовремя не пресекает.. Дела никакого не решалось тем, и таковая воля народная разбой да бесчинства Новгороду одни несла, всем без разбора нахлобучку, и первому – тому же люду простому… А после так в Летописи толковалось, как на сей час у руля оставшемуся совету знатному было выгодно. И чуть что не благополучно с погодою, урожаями, пиратами морскими вокруг Висби или доходами, так виноватых вкруг себя отыщут вмиг, от Москвы открещиваются и норовят на милость Литве или ещё кому отдаться. Ну или князя прежнего гонят.

Своё право государь тут имел, утвердить его желал миром покуда, и то Федькиному чутью пояснять не надобно было, зачем. А что не верили ему тыщи и тыщи мелкоты посадской, в своих правах обвыкшейся, посадниками своими запутанной, то и делу всему мешало адски. Уж не говоря о тех, что покрупнее, собою распоряжаться привычные от веку, и завсегда за все промахи и поражения винить не себя прежде, дурость и праздное своё стяжательство, а избранного, на битьё публичное точно, князя своего. И точно самое творилось в Киеве, где князья менялись по сто раз на неделе, а безладица не утихала, тем временем. И в Твери, где князья исстари игрища