Камероны - Роберт Крайтон

– Гиллон не расслышал, что именно, и сразу понял, что не хочет слышать, что никогда не захочет ни слышать, ни знать. В той комнате – какая-то возня, и снова все стихло, кровать сдвинулась, царапнув по полу, слабый звон склянки, упавшей на камень, но не разбившейся, и тишина – минуту, другую… ни звука из той комнаты; потом снова ток воздуха, стремительное возвращение кого-то, кто теперь уже видел в темноте, быстро пересек комнату, ударился о койку его жены; и снова тишина, а потом откуда-то из глубины, из кладовки шаги вверх по лестнице – трудно сказать, трудно понять где; и кто-то наткнулся на что-то там, наверху, и снова шаги пожалуй, теперь уже вниз.

– Мэгги?!

Она не откликнулась, и тогда он вылез из своей постели и подошел к ее койке. Ее там не было. Дверь из кухни во двор была раскрыта. Ветер утих – потому-то Гиллон и услышал те звуки; светила луна, и не успел он подойти к двери, как на пороге возникла Мэгги.

– Что ты тут делаешь? – спросил он.

– А ты? – Она держала в руке мокрую простыню. – Я выстирала простыню. Утром ему понадобится свежая простыня.

– Но она же мокрая. С нее течет.

– Я ее высушу.

Значит, она была там. Но что же тогда за шум был на лестнице? Вверх и вниз, быстро и решительно; что-то прошуршало по кухне, точно мыши разбежались в темноте, и потом – те звуки из залы. Гиллон снова лег: не хотел он сейчас заходить к Джему, а немного спустя почувствовал, что подушка его намокла от слез. Когда он проснулся, еще до зари, она все еще спала – спала, как спит ребенок после долгого дня. Простыня висела у потухшего очага, все еще роняя на пол капельки влаги. Ему не хотелось заходить туда, к Джемми, и он пошел наверх как можно тише: все еще спали: Сара и Эмили на своих койках, а Роб-Рой – тоже в их комнате, но прямо на полу. Гиллон вгляделся в их лица. Прочесть по ним ничего было нельзя.

– Пап? – Это была Сара. – Как там Джемми?

– Хорошо. По-моему, хорошо.

– Прекрасно.

– Поспи еще. Он тоже спит.

– Ага.

Он спустился вниз и направился было в залу, но потом решил глотнуть немного утреннего воздуха, прежде чем заходить к сыну. Открыв дверь, он обнаружил, что крыльцо заставлено бутылочками с водой. Должно быть, это бутылочки с мóлчной водой – он слыхал о таком обычае, – водой, взятой из-под моста, по которому ходят живые и через который везут покойников; приносят эту воду в сумерках или на заре, и тот, кто несет ее, за весь путь не должен проронить ни слова. Он сразу поверил, глядя вниз на эти бутылочки, – на какой-то радостный, но быстротечный миг поверил, что звуки, слышанные ночью, ничего не значат и тишина, царившая в зале, объясняется действием волшебной воды. Джемми просто спит.

Ведь должно быть что-то в этом обычае, должна быть какая-то магическая сила в этой воде, иначе люди не следовали бы ему, не вставали бы до зари, не шагали в темноте вниз к заводи за поселком и не шли бы назад в гору до восхода солнца. Не стали бы они этого делать, если бы ничего тут не было, сказал себе Гиллон. Он закрыл дверь, бегом пересек кухню и влетел в залу, твердо веря, что худшее – позади, что он сейчас увидит крепкое смуглое лицо сына спокойным, потому что кризис где-то ночью миновал. Возможно, сын уже и проснулся и сейчас встретит его улыбкой. Но в глаза ему бросилась переворошенная постель – верхняя простыня и плед сбились, плечи сына даже не были накрыты. На полу, рядом с кроватью, валялась пустая бутылочка и пробка.

Он натянул на Джемми плед, тщательно расправил его, но лица закрывать не стал – он не любил этого; Джемми лежал почти совсем такой, как всегда, точно он сейчас проснется, встанет и пойдет на шахту. Затем Гиллон поднял бутылочку и пробку, нашел кусок фланели, которым пользовались, сунул все это к себе в карман и только тут посмотрел на сына. У кого же достало на это мужества? У кого достало любви? И он вышел из комнаты, чтобы разбудить семью и сообщить, что Джемми умер.

14

На другой день после того, как похоронили Джемми – опустили нагим в землю, чтобы сберечь денежки и не тратиться на гроб и на костюм, – лорд Файф объявил, что на шахтах возобновляется работа и компания возьмет любого лояльного углекопа, который согласится подписать так называемое «Соглашение о взаимном доверии». Значит, Камероны, да и все рабочие одержали верх – жаль было, что Джемми не дотянул до этого дня и не порадовался вместе со всеми. Это была первая брешь в броне Питманговской угледобывающей и железорудной компании, первое в истории отступление хозяев.

Камероны продолжали твердо стоять на своих позициях, иск о компенсации по-прежнему находился в суде, а лорд Файф открыл шахты. Это еще не было окончательной победой, поскольку рабочим предлагалось подписать «Желтую бумагу», прежде чем приступить к работе, и все-таки – люди это отлично понимали – их солидарность привела к тому, что теперь уже они решали, работать им или пет. И если они захотят, то могут работать.

Они не захотели. Когда в понедельник утром прозвучал гудок, очень многие отправились к шахтным колодцам, но ни один из обитателей Питманго не спустился под землю.

– Мы спустимся тогда, когда лорд возьмет эту свою бумагу и сделает с ней то, что обычно делают с ненужной бумагой, – заявил Арчи Джапп. Теперь он стал у них лидером и отстаивал их интересы с такой же энергией, с какой в свое время погонял их. Вот какие перемены произошли в Питманго. И чем бы ни кончилась борьба Гиллона, здесь уже ничто по-прежнему не будет.

– Послушай, дружище, – сказал ему мистер Пауэлл, хозяин «Колледжа», который основательно пострадал оттого, что люди не работали. – Этот поселок живет углем. Как же мы его получим, если никто не хочет спускаться вниз?

– Пусть уголь сам к нам поднимется, приятель. Скажи об этом мистеру Ч. П. С. Фаркварту и его толстозадым сынкам – пусть сами лезут под землю.

Все знали насчет сорока процентов дивидендов (и это объединяло людей) и насчет «Желтой бумаги» (а это их оскорбляло) и тем не менее главную роль тут играла история с Камероном. «Поддержим Камеронов!» – таков был лозунг, и смерть Джемми только подогревала чувства людей. У них появилось такое ощущение, что Джем погиб во имя общего дела.

– Они потеряли сына, так что уж вы-то можете немного подтянуть пояса.

Целую неделю по утрам раздавался гудок, и люди сходились посмотреть, кто окажется первым мерзавцем и сдастся, подписав соглашение, но ни один не сдавался. Об этом прослышали и в Восточном Манго, и в Западном Манго, и даже в Кауденбите. Об этом прослышали в Эдинбурге, и весь Западный Файф следил за ходом борьбы. Углекопы держались крепко.

Из Эдинбурга пришло письмо:

«Не знаем, как вы этого добились, но не сдавайтесь. Впервые в шахтерском поселке Западного Файфа наблюдается такая стопроцентная солидарность. То, чего вы добились, войдет в историю и прослывет чудом.

Надеюсь, рана твоя заживает, но не слишком быстро. Наше дело слушается на следующей сессии. Жернова правосудия вертятся медленно, но мелют хорошо. Мы все-таки вытащим нашего лорда в суд. Твердо стойте на своих позициях.

Держитесь. Выдержите.

Энгус Макдональд».

Иод этим было нацарапано:

«Мы следим за вами, мы вас поддержим.

К. X.».

Письмо обошло рабочих и произвело на них впечатление. Значит, они не одни – мир смотрит на то, что происходит в их черной долине. Теперь голод казался им не таким страшным. Только Селкёрк по-прежнему не проявлял восторгов.

– А ты написал им, что люди живут впроголодь? – спросил он. – Гордость-то надо бы отбросить и сообщить, что люди начали голодать. Напиши им, чтоб прислали сюда еды, иначе больше недели это не протянется. Как это ты и твоя прелестная жена все время бубните? «Голод чему хочешь научит». Так вот, вы правы. На одних чувствах далеко не уедешь, на желании – тоже. Ты добился единства, теперь надо создавать организацию.

Если нужен мученик, надо его добыть.

Если нужен лидер, надо иметь лидера.

Если решил пойти в наступление на тех, за кем сила, надо самому силу иметь.

Гиллон знал эти истины вдоль и поперек, но он не мог применить их для создания организации: не было ядра, вокруг которого ее строить. Сейчас, насколько понимал Гиллон, речь шла о человеческом достоинстве и о том, чтобы его сохранить. Все очень просто. Людей лишили работы, потому что один человек потребовал справедливости по закону, а теперь им предлагают стать на колени и приползти к графу, чтобы он в своих щедротах разрешил им потеть на него. И речь уже шла не о Гиллоне Камероне и не о какой-то организации, а о стойкости каждого человека, который рубил уголь в Питманго.

– Это соглашение потому и называют «Желтой бумагой», – пояснил один углекоп сыну, – что только последний мерзавец, желтый пес, подпишет его.

Вот так-то.

В субботу вечером – а суббота – день получки – снова открыли Обираловку. Из Кауденбита прибыл констебль с четырьмя вооруженными солдатами из Эдинбургских стрелков – выглядели они глупо и явно чувствовали себя не очень уютно, стоя в дверях лавки на случай, если какому-нибудь голодному углекопу придет шалая мысль в голову.