История России с древнейших времен. Книга VIII. 1703 — начало 20-х годов XVIII века - Сергей Соловьев

Все члены Сената должны были иметь ровные голоса; каждый указ подписывали все собственноручно; если один из них откажется подписать, объявляя несправедливость приговора, то приговор остальных членов недействителен; но при этом сенатор, оспаривающий приговор, должен дать свой протест на письме за собственноручною подписью. Для удобнейших и быстрейших сношений Сената с губерниями должны были находиться в Москве комиссары из каждой губернии и безотлучно быть в канцелярии Сената для принимания указов и для ответа на вопросы по делам, касавшимся их губерний; комиссары принимали из Сената грамоты великого государя и ведения о всяких губернаторских делах, и отсылали их в свою губернию, и, получа ведения от губернаторов, подавали за своими руками в канцелярию Сената.

Комиссары должны были сноситься с губернаторами чрез нарочные почты, потому что медленность губернаторов выводила Петра из терпения, как видно из письма его к Меншикову из Преображенского от 6 февраля 1711 года: «Доныне, бог ведает, в какой печали пребываю, ибо губернаторы зело раку последуют в происхождении своих дел, которым последний срок в четверг на первой неделе, а потом буду не словом, но руками со оными поступать». Меншиков не составлял исключения между губернаторами и зело раку следовал в сообщении о самом нужном деле, которое Петр называл артериею войны. 19 февраля царь писал с.-петербургскому губернатору: «Дай знать, которые у вас товары, на сколько когда продано и куды те деньги идут, ибо я спрашивал Щукина для ведения, но он сказал, что ни о чем не ведает: и тако о вашей губернии ни о чем не ведаем, будто о ином государстве». Учредивши Сенат, Петр сам известил Данилыча, что и его губерния не должна быть иным государством, но вместе с другими подчиниться вышнему правительствующему Сенату: «Посылаем при сем указ равной, как и прочим губернаторам, о послушании избранному Сенату и присягу, как Сенат, так и губернаторы какову здесь учинили, а коих нет, к тем посланы указы, дабы там присягли и подписались. Тако ж правления ради здешних нужнейших дел определили мы и губернии вашей к делам в вышнем Сенате князь Григорья Волконского, Анисима Щукина, о чем извольте ведать».

«Денег, как возможно, собирать, понеже деньги суть артериею войны», — наказывал Петр своему новому Сенату. Война не прерывалась; Петр в 1710 году спешил к Балтийскому морю, чтоб воспользоваться увязнутием Карла XII в Турции, как прежде здесь же воспользовался увязнутием его в Польше. В половине февраля царь выехал из Москвы в Петербург: парадиз нужно было обезопасить со стороны Финляндии, и адмирал Апраксин отправился с 18000 сухопутного войска под Выборг, флот под начальством вице-адмирала Крюйса и контр-адмирала — самого царя вез артиллерию и запасы; в июне Выборг сдался, и таким образом «была устроена крепкая подушка Петербургу», по выражению Петра. В сентябре сдался Кексгольм Брюсу, и покорение Карелии было закончено. Мы видели, что Шереметев осадил Ригу еще в 1709 году; с начала 1710 голод и мор опустошали осажденный город, осаждающие также много терпели от язвы, проникнувшей из Пруссии через Курляндию; в июле Рига сдалась. Петр уведомил Курбатова об этом счастливом событии и получил ответ: «Получил я в. в-ства всерадостное письмо, в нем же явлено о взятии Риги, объявил оное московскому купечеству и торжествовахом купно в убогом моем загородном доме, по душе и плоти, с немалым шумом гласов гарматных и мусикийскими органы и различне украшенными в божию и вашу славу пения. Торжествуй, всеусерднейший расширителю Всероссийские державы, яко уже вносимыми во Всероссийское государствие европейскими богатствы не едина хвалитися будет Архангелогородская гавань! Торжествуй, радостно преславный обогатителю славено-российского народа, яко аще продолжением войны сея зрится оный в имениях и не без истощания, но ныне имать надежду возобновитися богатствы вящше». Шведскому гарнизону было позволено выйти из Риги, но природные лифляндцы должны были присягнуть царю на верность; им было оставлено их прежнее провинциальное управление, аугсбургское исповедание; город Рига сохранял принадлежавшие ему земли, доходы, преимущества, привилегии, судебную расправу, обычаи, вольности; было обещано ни в городе, ни в уезде не вводить никаких новых судей и законов, также не вводить ни в канцелярии, ни в переписки другого языка, кроме до тех пор употреблявшегося немецкого. Было обещано, что как скоро город Пернау приведен будет в царское подданство и находившийся в нем университет во время приступа к городу не будет сопротивляться и не будет ни во что вмешиваться, то государь не убавит его выгод и привилегий, но еще более распространит и будет заботиться, чтоб университет был снабжен всегда искусными профессорами, учителями языков и экзерциций, потому что его царское величество из своих собственных государств и земель молодых людей для обучения туда посылать будет для большей славы этого университета, вследствие чего его царскому величеству свободное отправление греческого закона предоставляется; царское величество предоставляет себе учредить особого профессора в высокой школе, который бы мог обучать славянскому языку и ввести его туда, прочих же профессоров назначает рыцарство вместе с верховною консисториею. Шляхетство и урожденцы лифляндские имеют перед другими право при назначении на все должности, как военные, так и гражданские, в своей провинции. Шляхетских маетностей никому, кроме лифляндских шляхтичей, покупать нельзя, и если которые уже проданы, то шляхтичи могут их выкупать.

В августе 1710 года сдались русским Пернау и Аренсбург, главный город острова Эзеля, в сентябре — Ревель. По случаю взятия Ревеля Курбатов писал, что при заключении мира все эти приморские места надобно оставить за Россиею. Эльбинг, последнее место, которым владели шведы в Польше, сдался русским же еще в самом начале года. Овладев Лифляндиею и Эстляндиею, Петр укрепил свое влияние и в Курляндии. Молодой герцог курляндский Фридрих Вильгельм в 1710 году предложил руку одной из племянниц царских — Анне Иоанновне; условиями брака герцог поставил: вывод из Курляндии русских войск, обязательство со стороны России впредь не занимать Курляндии своими войсками и не брать с нее контрибуцию; учреждение комиссии для исследования обид, причиненных курляндцам русскими войсками; нейтралитет Курляндии на случай будущих войн, свобода торговли с Россиею; наконец, жених просил 200000 рублей приданого. Петр согласился на условия, но с прибавкою своих: из 200000 рублей 50000 отданы будут после утверждения договора, 50000 — в день брака, остальные же 100000 будут уплачены после, в самоскорейшем времени. Изо всех этих денег только 40000 считаются за приданое, остальные же 160000 рублей считаются данными взаймы герцогу на выкуп его заложенных староств, и эти выкупленные староства должны быть отданы будущей герцогине Анне в заклад, причем она получает ежегодно по пяти процентов. Для герцогини будет церковь «по греческому украшению» в замке митавском; сыновья, имеющие родиться от этого брака, будут воспитаны в лютеранском законе, а дочери — в греко-российском. Но, в то время когда Петр закреплял свои владения на Балтийском море, стали приходить тревожные вести с юга, заставившие его покинуть любимые места.

Мы видели, что турки не воспользовались вторжением Карла XII в русские пределы и не объявили войны царю. 28 июня 1709 года, не предчувствуя, что происходило накануне под Полтавою, Толстой писал в донесении Головкину: «Опять Порту возмутили пуще прежнего татары, прислали письмо за многими печатями от всех крымских, ногайских и кубанских татар, что царь пришел в Азов для похода на Крым и что множество судов больших и малых на Азовское море вышло; просят татары Порту с великим усердием, чтоб немедленно подала им помощь и чтоб позволила вместе с шведами и поляками стать против войск царских. С великим трудом и с немалою дачею едва успел я удержать, что не дали татарам позволения соединиться со шведами». Тут же Толстой доносил, как французский посол сошел с ума: «Посол французский, здесь пребывающий, обезумел, тому причина есть сия: когда оный получил от двора французского указ, чтобы с визирем всеконечно примирился, тогда оный по всякой возможности искал примирения и едва возмог иметь с визирем свидание, которое последовало ему великим несчастием, ибо визирь огорчил его тяжким словом, назвал его скотиною, а не человеком, от чего, возвратяся к себе в дом, обезумел скоро и ныне пребывает без ума».

Только 22 июля получил Толстой от Головкина известие о преславной виктории с ее следствиями и потребовал от визиря, чтоб немедленно был послан к Юсуф-паше указ задержать шведского короля и Мазепу под стражею, чтоб не ушли в другие места и не последовало от того неприятство. Визирь велел отвечать, чтоб посол не сомневался, будет все исправлено приятельскою мерою, но что с русской стороны поступлено нехорошо: русские войска, преследуя шведского короля, вошли в турецкие владения; при этом визирь хотел выведать у Толстого, какие будут его требования насчет шведского короля и Мазепы; Толстой отвечал прямо, что он потребует немедленной их выдачи. «Домогаюсь, — писал Толстой, — чтобы короля шведского и Мазепу отдали в сторону царского величества: но о короле не чаю, чтоб отдали ни по какой мере, разве только вышлют его вон из своей области; а о Мазепе боюсь, чтоб оный, видя свою конечную беду, не обусурманился, а ежели сие учинит, то никак не отдадут его по своему закону». 8 августа Толстой доносил: «Порта в большом горе, что шведского короля и Мазепу очаковский паша принял; очень туркам нелюбо, что этот король к ним прибежал, ибо, по закону их и ради стыда от других, отдать его невозможно и не хотят; однако и то мыслят, что царское величество домогаться его будет и за то мир с ними разорвет, чего они не хотели бы. Теперь с великою поспешностью начали приготовляться к войне, послав в Румилию и другие места указы, чтоб войска как можно скорее сбирались к русским границам, и соберется их осенью около 40000. Говорят, что делают это для своей безопасности, а впрочем, бог знает. На предложения мои о короле шведском ответа не дают, на аудиенцию к султану меня не допускают, даже в конференцию со мною вступать не хотят. Думаю, что это делают лукавством: отказать мне явно боятся, чтоб царское величество вдруг на них, неготовых, не наступил, и думаю, что не будут со мною говорить до тех пор, пока ратей своих не умножат, и тогда, может быть, станут говорить смелее. Теперь король шведский неизреченные соблазны туркам доносит и делает им большие обещания, чтоб они начали войну против царского величества, в чем ему много помогает хан крымский, и хотя меня крепко уверяют муфтей и другие, что от Порты противности не будет, но я сомневаюсь, и не изволь удивляться, что я прежде, когда король шведский был в великой силе, доносил о миролюбии Порты, а теперь, когда шведы разбиты, сомневаюсь! Причина моему сомнению та: турки видят, что царское величество теперь победитель сильного народа шведского и желает вскоре устроить все по своему желанию в Польше, а потом, не имея уже никакого препятствия, может начать войну и с ними, турками. Так они думают и отнюдь не верят, чтоб его величество не начал с ними войны, когда будет от других войн свободен. Визирь требует, чтоб рати царского величества от здешних границ удалились; а я доложу, что не только не должно удалять тех, которые теперь на границах, но надобно еще прибавить, потому что здесь делаются большие приготовления с великою поспешностью. Слышу, что король шведский стоит близь Бендер на поле, и, если возможно, послать несколько легкой польской кавалерии тайно, чтоб, внезапно схватив, его увезли, потому что, говорят, при нем людей немного, а турки, думаю, туда еще не собрались; и если это возможно сделать, то от Порты не будет потом ничего, потому что сделают это поляки, а хотя и дознаются, что это сделано с русской стороны, то ничего другого не будет, как только что я здесь пострадаю. Если же не будет совершенной надежды увезти, то лучше и не начинать».