Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Одна из девушек, обучавшихся на медсестру, симпатичная и благовоспитанная блондинка, особенно старалась во всем помочь маме. Ее звали Ирмгард, она была с острова Эзель и вскоре стала, несмотря на свой юный возраст, ей исполнился 21 год, маминой подружкой. Она была не лишена интеллектуальных интересов и, может быть, поэтому слегка экзальтированна. Мама, что-то такое услышав от меня и переняв, стала называть ее «фрау Айя». Когда я два года спустя представил ее моему другу пастору Камилю Лоттеру, несколько сухому, но остроумному эльзасцу, чтобы тот немного с ней позанимался, и как-то при случае спросил его об этой девушке, то он в ответ улыбнулся:

В ней есть теплота.

А надо сказать, что пастор Лоттер, хоть и был добряк, но в людях хорошо разбирался.

После смерти отца я понятным образом чувствовал себя очень одиноко — одиноко в квартире, одиноко и в жизни в целом. Работал над переводами пьес Островского для издательства Эстерхельда и над моим «Новым русским Парнасом». Вступительную статью к антологии нужно было основательно прописать, ведь то была целая история почти неизвестной русской лирики от Пушкина до наших дней с особым выделением новейших поэтов, что было особенно трудно, так как я этих поэтов знал лично и хорошо представлял себе и их тщеславие, и их ревность.

Для меня стало счастьем, что в это время в расположенном в Митаве драгунском полку отбывал свою годичную воинскую повинность Герберт фон Хёрнер. Казармы находились неподалеку от нашей квартиры, и Герберт заходил к нам каждый вечер после службы, чтобы всласть попить горячего чайку и продолжить работу над моим портретом, который получился на славу. Разговоры с Хёрнером вращались почти исключительно вокруг поэзии, но мне это и было нужно. Особенно льстило мне, младшему по возрасту, что я мог уже выступать в роли ментора, ибо Герберт прежде всегда был предметом моего поклонения — не только потому, что он чувствовал себя как дома сразу в двух искусствах, но и потому, что стихи его обнаруживали собственный почерк — верный признак гения.

В это время мы еще больше сблизились с Вольдемаром Йензеном. Я привлек его и к работе в «Аполлоне» — чего мне не хотелось рецензировать, рецензировал он! — и свел его с издательством Брунса из Мильдена. Оттуда мне поступил запрос, не желаю ли я перевести «Преступление и наказание» Достоевского. Поскольку я не хотел приковывать себя к какой-либо длительной работе, а в данном случае несколько месяцев были бы необходимы, я отпасовал это задание Йензену. Он подружился с издателем и сделал для него потом подборку афоризмов Жан Поля, что ему пришлось особенно по сердцу.

Мы много времени проводили вместе, а когда на нас свалилось одно презабавное дело, стали видеться ежедневно.

Как-то в витрине букинистического магазина я увидел заинтересовавшую меня книгу, вошел в помещение и вступил в длинную беседу с владельцем.

Константин Левенштейн был смуглым, черноволосым человеком с остренькой черной бородкой. Все у него было маленькое, изящненькое, но когда он стоял за прилавком, который располагался по всему периметру магазина, то оказывался выше меня. Он объяснил мне секрет этого чуда: от самой двери вдоль прилавка на полу были разложены стопки книг, а в том месте, где стоял он, они достигали метровой высоты. Левенштейн показал мне свои книжные завалы. Они внешне беспорядочно простирались от пола до потолка, лишь в одном месте, у окна, был освобожден от книг, шириной с метр, проход в соседнюю маленькую комнату. И здесь у окон был оставлен узенький проход в две соседние комнатки, в которых ютился сам Левенштейн с супругой. Он помотал головой на мой возрос о том, помнит ли он все свои книги. Еще его отец — сорок лет назад — не имея достаточно места, стал сваливать книги на пол, там теперь, по сути, макулатура, потому что это старье никто не берет. Берут только учебники, словари да новые романы; все они аккуратно расставлены на полках за его спиной.

Я наугад воткнулся в одну из книжных стен и с трудом вытащил из кучи первую попавшуюся книгу. Обложка, крытая тканью, с кожаным корешком — по моде рубежа веков, чуть оббитые уголки, остальное в порядке. Том Гердера. Сколько? Он переложил книгу из руки в руку, словно взвешивая ее на ладони, потом полистал ее. И посмотрел на меня почти насмешливо: «Двадцать копеек». Я недолго раздумывал. Любой немецкий букинист потребовал бы за такую книгу не меньше трех марок.

«И много у вас таких книг?»

Он кивнул. Тысячи таких книг валяются в недоступных кучах.

Что же он не наведет в них порядок? Он ведь часто покупает архивы обедневших дворян, а там могут оказаться ценные вещи.

Он лишь покачал головой. Слишком много ушло бы на это времени и работы. А кроме того, он ничего в этом не понимает. Он, правда, слышал, что некоторые старые книги стоят много денег, но что ценно, а что нет, как он об этом узнает? Ценная ли та книга, которую я вытянул из кучи?

Услыхав, что за такую книгу в таком состоянии в Германии дали бы от двух до трех марок — то есть от рубля до пол утора — он лишь покачал головой. Ну, тогда двадцать копеек в Митаве — правильная цена, да кто ее здесь и за эту цену купит?

Когда я рассказал Йензену об этом визите, в нем проснулся книжник, и на следующий день он пошел вместе со мной. Левенштейн позволил нам рыться в его завалах. Из покрытых древней пылью куч мы отрыли тридцать книг, среди них одно первое издание Ленау в кассете, Алксингера в коже, три тома одного теологического сочинения семнадцатого века на драгоценном пергаменте, второй том романа Виланда «Дон Сильвио де Розальва» в прекрасном кожаном переплете. Остальное составили песенники, поваренные книги и своды законов. Кое-что из этого мы купили.

Вечером Йензен не мог успокоиться. Нужны систематические поиски, нужно прорыть шахты и доставать из них книгу за книгой. Его азарт заразил и меня. Однако Левенштейн лишь скептически покачал головой, когда на следующий день мы изложили ему свой план. Одни только хлопоты да беспокойства, а толку наверняка будет с гулькин нос.

Тогда мы ограничили наше предложение временными рамками. В течение недели с трех до шести вечера. При этом мы оставляем у него в залог по десять рублей, на которые гарантируем покупку. Он задумался. Как-никак двадцать рублей. Что ж, можно попробовать.

Так началось наше книжное приключение в букинистической лавке, затянувшееся на месяцы. Каждую книгу, которую мы захотим купить, он будет оценивать в двадцать копеек. Пергамент пойдет по полтиннику. Но если мы отроем что-нибудь Лессинга, то это будет недешево.

Почему?

Лессинг написал «Натана мудреца».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});