Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Тусар выполнил желание Пари только наполовину. Он разрешил работать профессиональным союзам и применил амнистию только к тем участникам пролетарской революции, которых до сих пор не удалось арестовать. А находившиеся в тюрьмах и концентрационных лагерях там и оставались.

Оба — Пари и Седлячек — были довольны таким решением.

«Теперь, — думал Седлячек, когда профессиональные союзы начали вновь работать, — пришла моя очередь».

«Скоро, — думал Пари в то же время, — скоро я смогу наконец избавиться от этого вола-пивохлёба!»

Седлячек рассчитывал, что вокруг профессиональных союзов вскоре разовьется движение, достаточно сильное, чтобы оказать сопротивление жестокому военному режиму. Пари же, в свою очередь, держался того мнения, что если рабочее движение не преследуют, то Седлячек вообще здесь уже больше не нужен. По его мнению, Седлячек до сих пор был хорош для того лишь, чтобы, когда в Праге левые социалисты критиковали условия жизни в Подкарпатском крае, Тусар мог ответить, что эмиссар, получивший обширные полномочия, — старый, заслуженный республиканский политик.

Пока Пари и Седлячек плясали на спине народа Подкарпатского края, я жил в Вене. Сначала я был продавцом газет, затем сторожем на дровяном складе и наконец разносчиком на колбасной фабрике. Так я добывал себе кусок хлеба. Если бы я жил только той скудной пищей, которую зарабатывал, то, наверное, давно умер бы с голоду. Но меня привязывали к жизни воспоминания о прошлом и надежда на будущее. Я был худ, как борзая, бледен, под глазами у меня были синяки, я еле двигался. Временами у меня подымалась температура — та подлая, невысокая температура — тридцать семь и две, тридцать семь и три, — которая так ужасно ослабляет человека. Я был уверен, что скоро мне придет конец. Но потом, когда секретарь воссозданной коммунистической партии предложил мне поехать в Подкарпатский край и включиться в начинающееся там профессиональное движение, я сразу стал другим человеком. В дополнение к поручениям мне дали еще паспорт и деньги на дорогу. Было бы преувеличением сказать, что я потолстел, но нет сомнения, что, готовясь к отъезду, я напоминал борзую уже не худобой своей, а живостью. И когда в Мункаче, выйдя из поезда, я посмотрел на себя в парикмахерской в зеркало, синяков под глазами у меня уже не было.

— Ваше лицо мне кажется знакомым, господин, — сказал толстый парикмахер, брея меня.

Я назвал свою фамилию.

Парикмахер основательно порезал мне щеку.

— Простите меня, пожалуйста! Не сердитесь, пожалуйста! Одну минуточку… Квасцы немедленно приостанавливают кровотечение. Но знаете, — продолжал он, прижигая ранку квасцами, — простите меня, пожалуйста… Какая неожиданность… Я думал, сударь, да и все здесь были уверены, что вас уже давно повесили.

— Я тоже так слышал, — ответил я.

Ответ этот так поразил парикмахера, что он сразу переменил тему разговора.

— Вы изволили слышать о господине Петрушевиче? — спросил он, продолжая меня брить. — Господин Петрушевич бежал из тюрьмы, и никто не знает, где он находится. Большинство думает, что он в России. Там он соберет армию и весной… Что вы изволите думать по этому поводу?

— Думаю, что было бы хорошо освежить мне лицо одеколоном.

— Конечно, конечно. А как господин Петрушевич?

— Он бреется сам, но, насколько мне известно, не употребляет одеколона.

В гостинице «Чиллаг» на мой вопрос ответили, что свободные комнаты имеются. Но когда я заполнил регистрационный листок, выяснилось, что этот ответ был основан на недоразумении, — комнат нет и в ближайшем будущем не предвидится.

Я разыскал своего бывшего школьного товарища, Фельдмана, и временно поселился у него.

На второй год войны Фельдман попал в плен в Россию и только несколько месяцев тому назад вернулся домой. Теперь он работал учителем в мункачской еврейской народной школе. Его адрес мне дали в Вене.

Я случайно поселился в том доме, в котором около 1860 года жил другой Фельдман. Шамуэль Фельдман, раввин. На стене этого старого одноэтажного дома была мраморная доска. Стертые позолоченные буквы гласили:

«В этом доме жил и умер раввин Шамуэль Фельдман, преданный солдат Лайоша Кошута в 1848–1849 годах, сидевший закованным в толстые цепи с 1849 по 1856 год в крепости Куфштейн, где он написал песню:

Уже крикнул петух,Уже скоро рассвет…»

Жена моего товарища Фельдмана, последовавшая за мужем с берегов мощного Енисея на берег маловодной Латорцы, накормила нас сибирскими пельменями и затем оставила наедине.

Мы с Фельдманом всю ночь беседовали при закрытых дверях и окнах. Фельдман часто вставлял в венгерскую речь русские слова. Расхаживая взад и вперед по комнате, он рассказывал мне о положении Подкарпатского края, об условиях жизни в России. Во время разговора он все время теребил отпущенную в Сибири русую бороду.

Утром Фельдман повел меня в дом профессиональных союзов и познакомил со Степаном Лорко, председателем берегсасского совета профсоюзов.

Неделю спустя после моего прибытия я встретился с Миколой в лесу Панны Цинки.

В то время как все считали, что Микола находится в Москве, мой молочный брат жил один в этом лесу, мучаясь от вынужденного безделья.

Лес Панны Цинки расположен между Сойвой и Верецке, у самой железной дороги. Этот лес, длиной в тридцать — тридцать пять и шириной в пятнадцать — двадцать километров, в котором лишь изредка встречались маленькие деревни и крохотные обработанные земельные участки, народ назвал именем легендарной девушки-музыканта, потому что, согласно преданию, красавица цыганка здесь впервые встретилась с поднявшим знамя восстания Ференцем Ракоци. Одни называют именем Панны Цинки весь лес, другие — только северную его часть, там старинные дубы уже во времена Ракоци давали густую тень.

Во время религиозных войн XVI и XVII веков, а затем в период войны куруцев с лабанцами лес этот был неприступной крепостью. Укрывшиеся здесь были в безопасности как от латинской Библии священников императора, так и от топора императорских палачей.

До тридцатилетней войны лесом владела семья Батори, к которой принадлежал Иштван Батори, ставший польским королем [33]. Он-то и завладел этим лесом благодаря тому, что сжег несколько деревень, претендующих на него, и сделал несколько мелких дворян своими крепостными.

Когда был убит трансильванский князь Габор Батори, лес номинально перешел к Габсбургам. На самом же деле он стал собственностью тех скитальцев, которые прятались в его непроходимой чаще. Переходя продолжительное время из рук в руки, лес попал к Семье Ракоци. После поражения Ференца Ракоци император Липот разделил этот лес. Значительную его часть получили графы Шенборны за доблесть, проявленную в боях против венгров. Большая площадь стала королевским заповедником. Более мелкие участки в результате купли-продажи и обмена переходили из рук в руки и постепенно распались на еще более мелкие. И в то время, как королевский заповедник и шенборновские угодья преграждали путь всяким новшествам, в мелкие владения проникли с лесопильных заводов новые веяния.

Второго апреля 1919 года Микола Петрушевич назначил комиссию для раздела земли, состоявшую из рабочих и батраков. Но еще до того, как комиссия приступила к работе, Микола был уже узником генерала Пари.

В сентябре 1919 года генерал Пари продал ту часть леса, которая была заповедником, акционерному обществу, уплатившему за нее швейцарскими деньгами. Генерал предлагал иностранцам за добротную валюту и землю Шенборнов, но те, к великому удивлению и еще большему огорчению Пари, были готовы купить эту часть леса только в том случае, если акт о продаже подпишет также граф Шенборн, живущий в Вене. После вспышки гнева Пари сделал новое предложение — снизил наполовину цену леса (бывшую и до сих пор очень низкой). Но швейцарцам было нужно не снижение цены, а подпись графа Шенборна. Сообщая об этом генералу, они известили его также о том, что граф Шенборн направляется в Америку. Генералу было совершенно безразлично, где находится и что делает австрийский граф, и он решил оставить себе несколько тысяч хольдов для охоты, а остальные продавать постепенно близлежащим селам и владельцам лесопильных заводов.

В середине октября появился первый покупатель. Французское акционерное общество купило сойвинскую лесопилку, принадлежавшую до сих пор австрийскому банку. Французы собирались вновь открыть и даже расширить химический завод, построенный в Сойве во время первой мировой войны. Они предложили купить у Пари шесть хольдов леса, на что он тут же согласился. По поручению французских покупателей один унгварский инженер поехал в сопровождении двух рабочих и четырех полевых жандармов измерить землю и поставить колья вокруг подлежащего продаже лесного участка. Он уехал и не возвратился. Не вернулись ни рабочие, ни полевые жандармы. По настоянию плачущей жены исчезнувшего инженера, генерал Пари послал восемь полевых жандармов с фельдфебелем во главе разыскать пропавшую экспедицию. Но и эти девять человек не вернулись домой, подобно тем, которых они разыскивали. Пари приказал батальону пехоты и роте пулеметчиков прочесать и очистить лес. Он распорядился также, чтобы пойманные «бандиты» были повешены без допроса там, где будут пойманы.