Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

Горчаков не верил своим ушам.

— Если я правильно понял, с помощью бактериологического оружия можно относительно легко уничтожить любое государство?

— При желании и известных затратах даже все человечество. Но мы не столь кровожадны, господин Горчаков, и ограничимся уничтожением своего исконного противника.

— России?! Не выйдет! Мое отечество выстоит. Германская армия завязла в русских снегах… И как бы не пришлось императору Хирохито пожалеть о своей недальновидной политике.

Мокрица пожал плечами.

— Быть может, вы правы, все в руках божественного провидения. Но меня и моих коллег заботит иное — созданное нами оружие не должно исчезнуть!

— А десятки миллионов детей, женщин, стариков?

— Не должно, — повторил Мокрица. — И оно не исчезнет, если даже Ямато перестанет существовать. Если случится катастрофа и мы потерпим поражение, чудо-оружие попадет в руки наших друзей, которые найдут ему достойное применение.

— Чудовищно! Уму непостижимо! Но почему вы так со мной откровенны? Уверены, что мне осталось недолго и я сгину в вашем изуверском заведении?

— Спокойствие, господин Горчаков, полное спокойствие. Зачем драматизировать? Вы свободный человек и таковым останетесь. Сослужив науке добрую службу, вы покинете нас. Обещаю вам это.

Шестеро суток провисел Горчаков на железном столбе. Его пичкали лекарствами, поили целебными настоями, заставляли принимать высококалорийную пищу. Деловитые «комбинезоны» дежурили возле него день и ночь. А крохотные, невидимые глазу существа, проникшие в тело с осколками фарфоровой бомбы, развивались и множились, согласно своим таинственным законам.

Многое передумал за это время испытуемый.

На седьмые сутки Мокрица сдержал обещание — князь Сергей Александрович Горчаков покинул исследовательский центр. Белым дымком из прокопченной трубы крематория взлетел он к сизому зимнему небу. Устойчивый южный ветер подхватил легкое облачко и погнал на север, туда, где за хмарным полотнищем горизонта простиралась далекая Родина.,

XX

ДОМОЙ!

— Правильно говорят, что человек предполагает, а бог располагает, — досадовал доктор. — Дело осложнилось. У Чена возникли непредвиденные трудности, придется, молодые люди, вам еще у меня погостить.

— Что случилось? — Данченко насторожился.

Пограничники и Таня перестали есть, Лещинский старательно намазывал медом ломтик поджаренного хлеба. Доктор сердито потеребил бородку — машина владельца механической мастерской, где работает приятель Чена, разбилась. Никто не пострадал, но грузовик нуждается в ремонте. Чен уверяет, что это займет два-три дня.

— О каких повреждениях идет речь, Григорий Самойлович? — спросил Петухов. Доктор развел руками:

— Я знаю?! Какой-то глушитель оторвался, что-то сломалось. Автомобиль для меня терра инкогнита.

— Глушитель — ерунда. Приварят.

— А без него никак нельзя? — с надеждой спросил доктор.

Петухов рассмеялся.

— Можно. Тележка побежит с пулеметным треском, вся харбинская полиция сбесится.

— Нет, нет, это не годится, — огорчился доктор. — Остается терпеливо ждать.

— Повременим, — согласился Лещинский.

Петухов смерил его недобрым взглядом.

— Некоторые готовы ждать хоть до весны. Им спешить некуда.

— Вам у нас не нравится? — обиделась Таня.

— Мне нравится, а некоторым — особенно, — не унимался Петухов.

Говорухин под столом наступил ему на ногу, Костя расхохотался. Лещинский покраснел.

Вечер коротали по-разному: Григорий Самойлович отправился к Чену, Говорухин рылся в книжном шкафу. Выбрав толстую книгу, угнездился в глубоком кожаном кресле и отключился — на Костины подначки не реагировал. Таня на кухне готовила ужин. Лещинский, понурившись, курил, Данченко листал газеты, лежащие на столике в гостиной.

Петухов разгуливал по квартире, рассматривал висевшие на стенах гравюры в ореховых рамках, томился и, поскольку проводник по-прежнему его не замечал, переключился на Данченко.

— Осваиваешь китайский язык, Петя? Получается?

— Газеты русские. «Беленькие».

— Эмигрантская пресса?! Хо-хо. Черт-те что, наверно, пишут?

— Есть и дельное — сводки с фронтов.

— Правда?! Чего же ты молчишь?! — Петухов схватил газету. — Дерутся наши, дерутся! Держится Сталинград, слышишь, Пишка?

Пухлый том в коленкоровом переплете шлепнулся на пушистый ковер, Говорухин вскочил.

— Пускают фашисту юшку? Эх, туда бы сейчас!

— У нас свой фронт — граница, — сказал Данченко. — Вернемся и будем его держать, как прежде.

— Вернемся, старшина! — воскликнул Петухов. — Обязательно. Будет и на нашей улице праздник.

Насвистывая, Петухов пошел на кухню, Таня возилась с картошкой, вид у нее был несчастный.

— Почему носик повешен? Обидели? Скажи — кто? Виновному выну душу с потрохами.

— Грубиян вы, Косточка, фи! Никто меня не обижал, картошка замучила. Прислугу пришлось до понедельника отпустить, дедушка не хочет, чтобы она вас видела. А эта несносная картошка…

— Кто же так чистит? Дай-ка ножик.

— Вот еще! Не мужское это дело.

— Солдат обязан уметь все. По части картошки я профессор. На заставе за два часа целый котел начищал. А когда сидел на губе…

— Где, где?

— На гауптвахте. Очаровательное местечко.

Нож так и мелькал в руках пограничника, кожура летела в корзину, картофелины шлепались в кастрюлю, удивленная Таня захлопала в ладоши: ой как здорово! Польщенный Петухов болтал не умолкая.

— Я все умею: сварить, поджарить, испечь, если потребуется. Мастер на все руки. Мастер Пепка, делаю крепко.[220] Прикажете — исполню, я мальчик расторопный, все могу. Только в одном профан.

— В чем же? Признайтесь, Косточка.

— Целоваться не научился. А жаль!

Таня вспыхнула:

— Как вам не стыдно!

— Везет же некоторым. Был бы мужик настоящий, а то…

Сдерживая злые слезы, девушка вытерла мокрую клеенку и ушла, хлопнув дверью. Петухов вздохнул, покачался на носках, вымыл начищенную картошку, наполнил кастрюлю водой, зажег газ и поставил кастрюлю на огонь: ужинать-то надо. Заменить выбывшего из строя товарища, скомандовал сам себе Петухов. Некрасиво получилось, обидел хорошую девушку.

— Некрасиво, — повторил вслух Петухов. — А картошечка получится отличная. Пальчики оближете, товарищи.

Дни тянулись в томительном ожидании, на третий вечер доктор, вернувшись из города, пригласил всех в кабинет.

— Хорошие новости, друзья. Машину наконец починили. Сегодня после полуночи за вами приедет Чен. Готовьтесь.

— Спасибо, Григорий Самойлович, — обрадовался Данченко. — Хочу спросить, только не гневайтесь, пожалуйста, вы Чена давно знаете?

— Эту тему мы уже обсуждали, милейший, зачем возвращаться к ней снова?

— Так я ж твердолобый, — улыбнулся Данченко. — Настырный и упрямый хохол. Доверять ему можно?

— Чен — человек порядочный…

— А какова его политическая окраска? — Петухов победно глянул на старшину: каков вопросик подкинул? Доктор взъерошил бороду, малиновую плешь промокнул платком.

— О своих убеждениях он никогда не говорил, признаться, я ими не интересовался. Врачи, как известно, вне политики, быть может, поэтому я жив до сих пор. Что вам сказать? Как и подавляющее большинство китайских тружеников, господин Чен Ю-Лан горячей любви к надменным сынам Ямато не испытывает, но в отношении оккупационных властей абсолютно лоялен. Его не трогают — коммерсанты тоже далеки от политики.

— А не может ли он…

— Не может! — оборвал Петухова доктор. — Исключено.

— Не сердитесь, Григорий Самойлович, мы