Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания - Тамара Петкевич

Словно сидя в театре, я наблюдала в вагоне беспечную, как мне казалось, жизнь свободных людей: из корзин вынимали провизию, водку; раскинувшись, спали на полках; беседовали; а за вагонным окном у длинного умывальника, врубленного в землю, стоя, умывались зеки. Сейчас отужинают и пойдут в свои полные клопов бараки. Вон вышки, и опять тайга, и снова колонны…

По радио звучала ария Германа из «Пиковой дамы»: «Сегодня — ты, а завтра — я. Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи!..» На меня эта ария всегда действовала странно. Я боялась взгляда на жизнь как на лотерейную игру.

В Княж-Погост мы прибыли около часа ночи. Поезд недолго постоял и ушел дальше на север, к Воркуте. И тут мне вдруг стало до паники страшно. Я не умела отрываться от людей, от мест, к которым прибила Судьба. Сейчас Филипп доведет меня до незнакомой колонны, сдаст, и тоща… Филиппу было не легче. Он не мог вести меня, не мог «сдавать». Он просто был не в силах сдвинуться с места. Уткнувшись головой в угол станционной постройки, он ударял кулаком в нее и не говорил, а мычал:

— Не могу! Ничего не могу!

Я похолодела от страха, когда он сказал: «Подожди» — и направился к деревянному поселковому дому с вывеской «Гостиница».

Я не спросила, какой ценой Филипп добился в гостинице номера, чтобы не вести меня сразу на колонну. Несколько часов мы просидели в темноте, как в берлоге, с ощущением парализующего страха, обрекающего на напряженный счет разбухших, отекших минут. Ни о какой иллюзии свободы речи быть не могло. Даже такой бесшабашный человек, как Филипп, был до чрезвычайности подавлен.

К началу рабочего дня мы уже стояли возле двухэтажного дома, где помещался политотдел. Там нас ожидал приставленный ко мне боец.

— Привез по наряду заключенную Петкевич, — доложил он в приемной.

— А-а, это в ТЭК? Отведите ее на ЦОЛП (Центральную колонну).

— Пожалуйста, — начала я, — дело в том, что я хотела просить оставить меня работать операционной сестрой в урдомском лазарете…

Меня прервали:

— Приедет начальник политотдела, ему все изложите. Он сейчас в командировке. Пока вас отведут на ЦОЛП.

Мы молча шли втроем к колонне. Не доходя до вахты, остановились. Надо было прощаться. Насовсем? Я повернулась к Филиппу. Он был бледен.

— Люблю тебя больше своей жизни. Знай это. Помни. Навсегда люблю. Без тебя жить не могу. Сейчас пойду к начальнику САНО. Все сделаю, чтобы тебя вернуть! — Он чуть усмехнулся: — Подарю ему свой золотой портсигар. Может, это будет действеннее просьб. Я тебя верну. Верну!

Потрясенная мерой его горя, цинизмом крепостного откровения — обмена человека на портсигар, я, как во сне, переступила вахту чужой колонны. Филипп остался за забором на воле.

Мне указали на угол зоны, где следовало искать барак ТЭК.

Лил сильный дождь, превращая снег в месиво, в рыхлые лужи. Огибая эти лужи, я плелась в указанном мне направлении и плакала. Зона была непомерно большой. В один ряд за другим стояли бывалые из почерневших бревен бараки. Все на одно лицо.

Меня почти обогнал пожилой бородатый человек, опиравшийся на палку.

— Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где здесь театральный барак? — спросила я.

— Знаю-с! — ответил человек и посмотрел на меня с превеликим любопытством и даже великим смехом в глазах. — Иду как раз туда.

— Можно, я пойду с вами?

— Можно-с! — прибавил он опять свое ироничное «с». — Ну, а плакать? Это — непременно?

— Нет… да…

Больше не говоря ни слова друг другу, мы благополучно дошли до барака. Какое этот необычайный, похоже духовно неукротимый человек мог иметь отношение к лагерю, к зоне? Почему он здесь?

Да благословит Бог то мгновение, ту встречу с режиссером ТЭК Александром Осиповичем Гавронским! Во веки веков! Аминь!

Вдоль стен театрального барака стояли койки. Посередине нелепого помещения — длинный стол. Барак был одновременно репетиционным помещением и общежитием для мужчин ТЭК.

В дальнем левом углу потертый плюшевый занавес выгораживал кабину для дирекции. В правом углу — на уровне этой кабины — на подставку из кирпичной кладки была водружена перевернутая на бок железная бочка, превращенная в печь. Мощные сырые поленья, набросанные в бочку-печь, шипели. Огонь пытался осилить воду, пропитавшую дрова, сдавался, отступая, и снова набрасывался на них.

Сидя на своих койках, бывших личной жилплощадью каждого, мужчины заканчивали свои утренние дела перед репетицией.

— У-у, кто к нам приехал! — приветствовали меня. Посыпались вопросы и приглашения:

— Присаживайтесь к огоньку! Давайте-ка налью вам кружечку горяченького чайку. Располагайтесь.

Я почувствовала себя у друзей. Молодой директор ТЭК объяснил:

— Вас сюда вызвали не по нашей инициативе. Я понял, что вам из Урдомы уезжать не хочется. Дело в том, что начальник политотдела, самолично просматривая дела, увидел вашу фотографию и занес вас в список. Так что не обессудьте.

Приехала я не одна и не первая. Для пополнения труппы на этот раз было вызвано человек шесть. Из специалистов нашли одного музыканта — отменного пианиста и дирижера, закончившего Бакинскую консерваторию, обаятельнейшего человека Дмитрия Фемистоклевича Караяниди, пробывшего до этого момента семь лет на общих работах. Остальные к искусству никакого отношения не имели.

Немолодая общительная Милица Алексеевна старалась казаться юной, оживленной и как-то мгновенно тускнела, когда на нее не смотрели. Хорошенькая Ольга и еще несколько женщин искренне радовались тому, что кривая судьбы помогла им очутиться здесь, и не скрывали этого. Связанная словом, данным Филиппу, я обратилась к директору ТЭК:

— Пожалуйста, скажите все-таки начальнику политотдела, что я вам не гожусь. Мне действительно нужно уехать обратно.

— Просите об этом нашего режиссера, а то он, по-моему, уже прикидывает пьесу с расчетом на вас, — ответил он любезно, указав на встреченного мною в зоне бородатого человека. — Поговорите с ним.

Александр Осипович не произнес никаких «почему?», «отчего?». Моя просьба «забраковать» меня для ТЭК, кажется, вызвала в нем лишь повышенное любопытство. Оба обещали не вмешиваться и не настаивать на моем зачислении. Со дня на день ждали прибытия начальника политотдела. Решал все он один.

Вокруг шла особая, отличная от всего ранее виденного жизнь. Настраивались инструменты. Распевались певцы, разминались танцоры. В помещении стояла странная звуковая неразбериха, от которой непонятным образом возникало ощущение согласованности и уюта.

Было дивом видеть в пайках тэковцев американский яичный порошок, макароны и сало. Отпечаток исключительности лежал на всем. Общим с остальной лагерной жизнью была лишь несвобода.