Шаг во тьму. Дилогия - Иван Тропов

А, черт с ними! Потом. Сейчас у меня есть дела поважнее.

Теперь у меня есть сука. Моя милая чертова сука. Полузакрытые глаза заблестели, черты лица смягчились, наполнились сладкой истомой, краешки губ приподнялись в намеке на улыбку…

Я поцеловал эти приоткрытые губы, ощутив вкус коньяка и — на миг — все еще сухой кончик языка. Шершавый‑шершавый, как у кошки, когда слизывает с пальцев каплю мороженого.

Ты мой шанс. Мой единственный шанс, сука. Моя милая чертова сука.

Воды я дал ей столько, сколько захотела. А вот есть ей сейчас много не стоит. На огромный стол в столовой я положил только огрызок галеты, который затерялся у меня в кармане плаща. Прямо перед канделябром на тринадцать свечей. Живые огоньки разогнали темноту в огромной столовой.

Но сухарь ее не соблазнил. А вот воду она глотала как бездонная бочка. Один бокал, второй…

Жизнь возвращалась к ней быстро, может быть, даже слишком быстро. И определенно быстрее, чем я рассчитывал.

Я вдруг сообразил, что уже не придерживаю ее. Она сидела сама, больше не сваливаясь со стула. Ее холодная рука скользнула по моей, и она взяла бокал. И продолжала взахлеб глотать воду. Струйки сбегали с губ, капали на грудь, размывая корочку засохшей крови.

На четвертом бокале она стала пить медленнее.

Стулья в гостиной были тяжелые, спинки прямые и очень высокие. Резная окантовка возвышалась далеко над ее головой, но, кажется, раньше была куда выше… Теперь чертова сука не валилась на стол без сил. Теперь она сидела, и сидела с прямой спиной, гордо подняв голову. Даже с грязными свалявшимися волосами, вся в засохшей крови и совершенно голая — она сидела с достоинством.

И она уже напилась. Все еще прикладывалась к бокалу, но это были маленькие, символические глоточки. Просто потому, что слишком долго она мечтала об этой воде.

Теперь она обратила свой взор на меня. И не только взор…

Я успел собраться и встретить ее ледяной шквал.

Мы бодались взглядами — и тем, что за глазами… Она давила, я выкручивался из ледяных щупальцев.

Она впивалась в меня и курочила все, до чего могла дотянуться. Я выталкивал ее вон и приводил в порядок то, что она успела смять и запутать, выравнивал ощущения и эмоции, возвращал себе мои желания.

Слава богам, она была еще слишком слаба — две недели не ела. Коньяк и вода привели ее в сознание, но сил у нее было слишком мало. И почти все они уходили на то, чтобы с достоинством держать спину.

Наконец она сдалась. Холод и давление в голове ослабли. Она невесело рассмеялась.

Мне было не до смеха.

— Еще раз так сделаешь, и это будет последний раз, когда ты вообще будешь это делать… по своей воле.

Она вскинула бровь. Улыбка, чуть пьяная, гулявшая по ее губам, задралась правым уголком. Лицо у нее было выразительное, и она прекрасно им владела. Таким пренебрежением меня еще никто не обдавал, а она умудрилась сделать это без слов.

— Я бы тебе советовал прислушаться к моим словам, солнышко.

— А вы грубиян, сударь. Во‑первых, я тебе не солнышко… мальчик.

Ее липкие щупальца то и дело касались меня. Я успевал сбрасывать их, прежде чем они влезали в меня, но это было неприятно. Словно по лицу шлепали грязной, мокрой тряпкой.

— А во‑вторых… — продолжала она. — Иначе — что?

Она улыбалась с откровенной издевкой.

Щупальца стянулись в кольцо, вмяли мою защиту, пока она не затрещала, и тут же присосались к пробоине. Потянули меня куда‑то… Я отстранялся от нее, но она была со всех сторон. И пихала в меня что‑то. Как ни сопротивлялся, я почувствовал отзвуки ее чувств: прекрасное ощущение воды на губах; дрема, накатывающая сладкой волной… Я слышал отголоски ее ощущений, а под ними было то, что она хотела, чтобы я почувствовал.

На этот раз рядом нет еще троих охотников, выбивающих у себя в голове один и тот же ритмический рисунок, подстраивающих мысли и движения к этому ритму и оттого сливающихся, словно голоса хорошего хора…

На этот раз здесь вообще нет никого, кроме нас двоих. Только я и ты, мальчик.

Я сбросил липкое кольцо и выровнял ощущения… попытался. Мне было страшно. Она успела что‑то нажать во мне. А может быть, этот страх шел из глубины меня самого. Даже сейчас, когда она едва держалась на ногах, пьяная и почти засыпающая; я едва удерживал ее. А что будет, когда она придет в себя?

— Иначе — что? — Она рассмеялась. — Ты даже убить меня не можешь. Я нужна тебе, нужна живой и целой. И я догадываюсь для чего… Так что — иначе — что?

Она снова рассмеялась. И обиднее всего было то, что на этот раз в ее смехе не было издевки. Может быть, от коньяка, но ей в самом деле было смешно. Она развлекалась, как могла бы дразнить ленточкой косолапого щенка, нетвердо стоящего на лапах. Для нее это была игра, в исходе которой она не сомневалась.

Ну что же… Давай расставим все точки, сука. Сразу.

Я прикрыл глаза, чуть ослабил сопротивление — давая ей присосаться, залезть в меня, заглянуть поглубже…

И, как мог старательно, вспомнил другую паучиху. В доме у Старика. Ручную дьяволицу.

…На широком дубовом столе, намертво прикрученном к полу. Запястья, щиколотки, шея и лоб стянуты кожаными лентами‑захватами… два шрама на лбу… капельница над левой рукой, зеленоватая дрянь струится по пластиковой трубке… ее глаза, дикие от ярости — без искры разума, глаза загнанного в угол зверя… и пятна зеленки на ногах, а поверх них — лоснящиеся мазки ароматного масла… и возня справа, где в длинной клетке беснуются голодные крысы, учуявшие этот запах…

Я вспомнил все это. Старательно. Ярко.

И конечно же не без злорадства припомнил и свою брезгливую жалость — жалость к этому остатку человека. Доброму, даже милому остатку от некогда жесткого человека… Вспомнил ее касания после того, как она приходила в себя.

…Ветерок мягкий и робкий, как заискивающая улыбка. Она не помнила, что делала, — лишь какие‑то смутные обрывки своих эмоций. Она чувствовала, что могла что‑то натворить, и ей было стыдно. Она боялась, что виновата. Она хотела понять, — не сделала ли она больно… Простят ли ее…

Когда я открыл глаза, у нее было совсем другое лицо. Кажется, даже алкоголь на миг перестал действовать.

И я знал, что ее добивает: она чувствовала, что это правда. Все, что я ей показал, — правда. А главное — правда то, что так будет и с ней. Именно это ждет ее, если она еще раз попытается атаковать меня.

По ее лицу я видел, что она почувствовала мою решимость. Да, я сделаю с ней это, если придется. Я сделал бы с ней и что‑то хуже, если бы это могло мне помочь. Что угодно, но получу от нее то, что мне нужно.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});