Пулковский меридиан - Лев Успенский

— Не знаю, не знаю, — сердито заговорил, наконец, он. — Мое дело, конечно, маленькое. Я не командарм, не начальник штаба. Но, по-моему, как ты хочешь, большую ошибку допускают…

— Да, Сень, брось! — умоляюще вступился Чернов. — Ну, на самом-то деле, почем мы с тобой знаем? Очень просто — это нам так только кажется. Им же виднее… И, кроме того, откуда ты взял, что так уже все раскисли? Может быть, это только временная передышка? Может, завтра опять его погоним…

Александрович сомнительно поджал лубу:

— Не похоже… Чтобы наступать — надо части комплектовать. А у нас в некоторых полках по сотне бойцов осталось. Надо снабдить обмундированием. А это — что? (Он поднял в воздух рваный, обвязанный проволокой ботинок.) И так не у меня одного… сам знаешь. Надо мобилизовать бойца, держать его — вот как, собранным. А у нас?.. То было «наш фронт самый важный, прямая угроза Питеру», а теперь — отогнали на полсотни верст и стал не фронт, фронтишко…

— Ну, чудак ты! — примирительно сказал Ваня Чернов. — Ты же знаешь, что там Деникин… Кто опаснее?

— Знаю не хуже тебя. Я не спорю — Деникин? Да будь там хоть три Деникина, нельзя нам здесь размагничиваться. Что это такое? Слышал, какую чушь треплют: они, мол, теперь больше здесь и пробовать не будут. Они, наверное, всю юденичевскую армию перевезут на юг… Да что они — младенцы?

Вася Федченко слушал и огорчался еще сильнее.

— Ну, ладно, Семен, — сказал он в конце концов, сосредоточенно поднимая с земли и бросая в маленькие волны один за другим гладкие, обточенные прибоем, кусочки битого кирпича. — Хорошо, но… чем же ты все это объясняешь?

Александрович помолчал. Он очень дорожил доверием ребят к его знаниям, гордился им.

— Как вам сказать? — развел он, наконец, руками. — Не очень-то я все себе объясню. Но одно вижу точно: летом дела шли одним порядком. Лето к концу и делу — конец! А на мой взгляд, нам бы всем теперь надо июньский урок назубок выучить, на носу зарубить. Всем нам, всему народу… Нам его партия дала, тот урок!

Ваня Чернов посмотрел на него сбоку.

— А думаешь, не выучим? — спросил он, прищурясь. — Выучим. Увидишь, дай срок!

* * *

Обуховец Дроздов — тот молодой рабочий, который когда-то, в конце мая, ездил с Федченкой и Энке собирать уголь по заводам, к августу месяцу оправился от ранения. Как бывшего политрука его вновь направили на фронт, только не на колчаковский, с которого он прибыл, а на деникинский, к Воронежу. В Рязани ему выдалась пересадка.

Поезд на юг отходил к вечеру. От нечего делать Дроздов пошел побродить по городу. Случайно он забрел в какой-то очень тенистый сад, за каменной белой стеной, над самым крутым берегом Трубежа. В саду было прохладно, калитка в задней стене, через которую он вошел, стояла открытой настежь. Вдали, сквозь стволы деревьев, виднелись белые стены зданий. Это был монастырский сад.

День, не по-августовски жаркий, отошел, на вокзале сейчас было шумно, людно. И Дроздову захотелось еще побыть здесь, посидеть, отдохнуть где-нибудь под пустыми липами с полчасика.

Он двинулся по дорожке. Вдали на солнечном монастырском дворе мелькали знакомые привычные фигуры красноармейцев; у двух или трех человек были белые култышки вместо рук. Один, в шинели, осторожно шел на костылях — учился. Промелькнул светлый платок сестры… В монастыре, очевидно, был лазарет.

Дроздов неторопливо шагал по тенистой аллее вдоль стены.

В том месте, где дорожка сворачивала влево, в углу ограды стояла скамья. На скамье, наклонившись вперед, сидела невысокая женщина в больничном халате. Уронив руки на колени, она внимательно, с интересом и умилением смотрела на то, что выделывают на песке перед нею маленький толстый мальчишка, лет четырех, и еще более толстый, неуклюжий щенок. Щенок лаял, мальчишка визжал, женщина негромко смеялась счастливым смехом выздоравливающей.

Политрук Дроздов не хотел тревожить эту женщину, очевидно, мать. Он стал ступать легче, чтобы пройти незаметно. Но женщина, услышав его шаги, подняла голову. Ее темные волосы были гладко причесаны, скручены на затылке тяжелым узлом. Милое круглое лицо казалось слишком нежным и бледным, как после только что перенесенной трудной болезни. Но большие карие глаза смотрели ясно и открыто: та теплота, та ласка, которая засветилась в них, видимо, от присутствия ребенка, нисколько не уменьшала их странной твердости, спокойствия, силы.

Иван Дроздов вздрогнул и остановился на полушаге.

— Товарищ комиссар!.. Антонина Кондратьевна! — ахнул он. — Вы тут, какими судьбами?

Комиссар сто семьдесят шестого полка, товарищ Мельникова, Антонина Кондратьевна, в свою очередь с удивлением и радостью подняла брови.

— Дроздов? Иван! Вот уже верно — неожиданная встреча!..

Она с трудом сделала движение подняться. Иван бросился к ней.

— Товарищ комиссар! Никак — ранены? Ах ты, чтоб им…

На южных участках колчаковского фронта — между Самарой, Оренбургом и Уфой — мало кто зимой восемнадцатого-девятнадцатого годов не слышал о бывшем командире партизанского отряда на Урале, потом комиссаре Антонине Мельниковой. Про нее рассказывали чудеса.

— Наша, брат, Танюшка, — ласково говорил про нее за глаза «личный состав». — Наша Тонюшка — вся Тонюшка! Такая Антонина она десяти Антонов стоит!..

— Слышали новую легенду про амазонку-то из сто семьдесят шестого? — с почтительной иронией посмеивались штабные. — Между прочим, все выяснено. Ей тридцать три. Двадцатилетней девчонкой, говорят, попалась с какими-то прокламациями или с подпольной типографией. Получила, кажется, сколько-то каторжных работ, потом была в ссылке. Когда Колчак захватил власть, она была на Урале — ехала в Россию. И вот ушла в лес, пристала к партизанам; засим оказалась этакой атаманшей. Ну, как же, помилуйте… За ней — масса дел. Она поезда под откос пускала, мост взорвала на Белой. Боец, не женщина!.. А так посмотришь…

Когда Иван Дроздов был политруком в третьей роте сто семьдесят шестого стрелкового, Мельникова была его комиссаром, да каким! Комиссара любили красноармейцы; с ней, как с равной, советовался пожилой, видавший виды, комполка. Теперь Иван сидел на лазаретной садовой скамейке, глядя в глаза своему комиссару.

Как оказалось, комиссара контузил в ногу и в левый бок — до ребер, каппелевский гаубичный снаряд. Контузия была нелегкой. Половину июня и июль Антонина Мельникова пролежала тут, в Рязани, в этом вот лазарете. Только неделю назад ей разрешили встать, и вот она — ползает еле-еле. Но до поправки еще далеко…

Они говорили долго и горячо. Вспоминали свой полк, весенние бои, ту стычку, где был ранен Дроздов. Ему пришлось подробно рассказать все, что он знал о питерских делах. Вокруг неторопливо текла тыловая спокойная жизнь. Шептали липы. Щенок, повалившись на бок, спал. Иногда он вздрагивал во сне; иногда яростно щелкал пастью, отгоняя злых августовских мух. Мальчуган бродил поодаль в траве, садился на корточки, собирал какую-то дрянь в ладошку, с удивлением отчищал от пальцев прилипшую к ним грязь, мурлыкал. Антонина Мельникова все время искоса следила за ним.

Иван заметил этот ее неотрывный, заботливый взгляд.

— Ваш парнишка, Антонина Кондратьевна? — осторожно спросил он, желая быть особенно внимательным. — Славный бутуз!

По лицу комиссара вдруг прошла быстрая тень. Тоня Мельникова нагнулась — взять с земли какую-то палочку. Она подняла ее, но не выпрямилась, а начала тихонько царапать что-то по песку.

— Нет, Дроздов, — сказала она несколько мгновений спустя с коротким вздохом, поднимаясь. — Не мой этот мальчуган. Нет у меня такого мальчика… и не будет…

Иван с удивлением поглядел на нее. Глаза комиссара Мельниковой стали вдруг совсем другими — большими, глубокими, темными. Брови ее сошлись, точно она хотела и не могла подавить давнюю, далеко спрятанную боль. С нежностью, с тоской, с любовью она, не отрываясь, смотрела на зашедшего далеко в траву мальчишку, потом неожиданно сделала движение встать.

— Идите, Дроздов, опоздаете!..

Попрощавшись с нею, Иван не без труда нашел дорогу к вокзалу: раньше он вышел на подъездные пути.

Идя по бесчисленным стрелкам и скрещениям, он смотрел на них с каким-то новым, щемящим чувством. Вот бежит неведомо откуда, неведомо куда сизая стальная колея. Вот к ней прильнула, слилась с нею другая. Сто сажен, двести сажен вместе — и разошлись опять. Эта — направо, эта — влево. Эх, жизнь, жизнь!..

Лицо комиссара Мельниковой все еще стояло перед ним. Спокойное, открытое лицо человека, которому он привык верить. Милое скорбное лицо женщины, увидевшей чужого ребенка и вдруг вспомнившей о каком-то своем горе. А о каком?

Вечером эшелон Дроздова отбыл на Козлов и далее, если можно будет дальше пройти. Его путь и путь Антонины Мельниковой, два часа назад скрестившиеся, разошлись опять…