Скуки не было. Вторая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Особенно, помню, поразил меня тогда стихотворный отклик Асеева на суд над Ласло Райком. Это был один из самых гнусных фальсифицированных судебных процессов, проходивших в странах, как это тогда называлось, «народной демократии». Разворачивались они в точности по образу и подобию московских процессов 30-х годов (над Каменевым, Зиновьевым, Бухариным, Рыковым) — с той только разницей, что теперь уже днем с огнем нельзя было отыскать кого-нибудь, кто поверил бы в откровенную ложь предъявлявшихся подсудимым обвинений.

Впрочем, Николай Николаевич тоже особенно не старался делать вид, что верит в эти обвинения. Источаемый им гражданский гнев был холоден, как поцелуй покойника:

В Венгрии               судит народный судРайка Ласло                   и сообщников Райка.Но не одни они                       вины несут —шире простерлась                            преступная шайка.Не одной это                    Венгрии дело:речь обвинителя                           ярким лучомочень многих господ                                задела,делающих вид,                         что они — ни при чем.Те, что в Англии                            и в Америке,из даллесочерчиллевой                                      семьи,раздуватели                    военной истерики, —Отводят взор                     от подсудимых скамьи.Приспешник их                        Тито —                                    лишен аппетитаИ, читая                судебный отчет,Зубами            в остервененье скрипит он,С губ его                злобы пена течет…

Ну и долго еще в том же духе и на том же поэтическом уровне. Казалось бы — куда уж хуже! Но и это еще — полбеды. Зощенко говорил, что так называемые хорошие люди хороши только в хорошие времена. В плохие времена они — плохи, а в ужасные времена — ужасны.

Времена, в которые выпало жить поколению наших отцов, были ужасны, и от старого — дворянского, интеллигентского — кодекса чести им пришлось отказаться. Но человек не может жить, не опираясь на — хоть какие-то — моральные устои. И на смену старым устоям пришли другие, новые.

— Можно ходить в бардак, — любил повторять Семен Израилевич Липкин. — И можно ходить в синагогу. Но нельзя путать бардак с синагогой.

Степень морального падения Николая Николаевича Асеева определялась не тем, что он разрешал себе время от времени — и даже чаще, чем это диктовалось необходимостью, — ходить в «бардак», а тем, что он перестал видеть разницу между «бардаком» и «синагогой».

Вот, например, был у меня с ним однажды такой разговор.

Я сочинял тогда большую статью, как сказал бы Боря Слуцкий, «против редакторов», и один из самых ярких, как мне казалось, примеров редакторского произвола (лучше сказать — редакторского идиотизма) — нашел у Асеева.

Было у него старое и тогда очень нравившееся мне стихотворение — «В те дни, как мы были молоды»:

В те дни               мы все были молоды.Шагая,             швырялись дверьми,И шли поезда                        из Вологды,И мглились штыки                               в Перьми.Мы знали —                   будет по-нашему,Взорвет тоской                        эшелон…Не только в песне                              вынашивать,Что в каждом сердце                                   жило.И так           и сбылось и служилось,что пелось сердцу в ночах:подёрнуло                  сизой стужеюсемейств                бурдючных очаг.Мы пели:                так отольются имтугие слёзы                     веков!Да здравствует                          Революция,сломившая                    власть стариков!Но время,                 незнамо, неведомо,подкралось                   и к нашим дням.И стала ходить                        с подседамивокруг и моя родня.И стала                морщеной кожеюсвисать             по брыльям недель.И стало — очень                           похожееНа прежнюю                     канитель…

Это стихотворение полюбилось мне тем же, чем когда-то — еще в юности — восхищало меня асеевское «Лирическое отступление» и «Про это» Маяковского: отвращением к тому, что всё вокруг стало «похожее на прежнюю канитель», — то есть на то, что было до революции. Революцию я тогда любил, и строчки: «Да здравствует Революция, сломившая власть стариков!», повторявшиеся в стихотворении постоянным рефреном, заражали меня своей яростной энергией.

К понятиям «молодость» и «старость» у Асеева издавна было свое, особое отношение.

В молодости он восклицал:

Я никогда не встречу сорок!

А позже, ближе к сорока, — написал:

Предо мной — половина реки,На меня еще лгут старики…

И еще позже, в «Синих гусарах»:

Позорней и гибельнейв рабстве такомголову выбелив,стать стариком…

«Стать стариком» для Асеева — это значило смириться, приспособиться к унылому благополучному существованию. Быть молодым — это не беречь себя, не соглашаться ни на какие компромиссы, не позволять спокойствию и равнодушию охладить жар сердца, влюбленного в свободу. Иначе говоря, это значит — быть революционером. Молодость и революция в асеевских стихах — почти всегда синонимы:

Так значит —                        Вся молодость баснейбыла,            И помочь не придут,и день революции сгаснетв неясном рассветном бреду?

Вот какой сокровенный смысл нес в себе в том асеевском стихотворении этот его постоянно повторяющийся рефрен:

Да здравствует Революция,сломившая                    власть стариков!

Это был — нерв стихотворения, эмоциональная кульминация его. В этих строчках он выразил не официальное, не общепринятое, а свое, личное отношение к революции. Поэтому именно они и делали революционный пафос этого стихотворения не казенным, а живым и искренним.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});