Генерал Доватор - Павел Федоров

— А я люблю, Никита Дмитриевич, простых, хороших людей.

— Это я вижу, Лев Михайлович, Да и дочь мне о вас много рассказывала. По-чудному так передавала: «Генерал, — говорит, — очень по характеру на тебя похож...»

— Что ж удивительного? Разве у нас с вами не может быть сходства?

— По душе это, пожалуй, верно. Мысли у нас одинаковые, потому что мы не о себе, а обо всей России думаем. В этом дочка моя права. Она людей нутром угадывает.

— Замечательная у вас дочь, Никита Дмитриевич. Но почему ее дома нет?

— Пошла раненых навестить да мужа проводить. На парад, что ли, собирается в Москву. А я, признаться, не стал об этом расспрашивать. Может, секрет...

— Никакого секрета нет. Седьмого ноября в Москве на Красной площади будет парад.

— А вот немцы тоже собирались устроить парад. Листовки бросали, да, видать, не вышло!

— И не выйдет никогда! — твердо, с глубокой душевной силой сказал Доватор.

ГЛАВА 5

В штабе Доватора, расположенном в селе Деньково, жизнь кипела, как в муравейнике. Кавалеристы готовились к параду. Со всех сторон подскакивали ординарцы, посыльные, офицеры связи, снабженцы. У кузницы всхрапывали в станках подвешенные на подпругах кони. Ковали, выдергивая изо рта гвозди, с таканьем вбивали их в копыта. Кони гулко били ногами, зло фыркали и повизгивали.

В особенности долго не давалась коваться Урса старшего лейтенанта Кушнарева, переименованная теперь в Ракету. Она взвивалась на дыбы, по-собачьи рыча, грызла стальные трензеля и, разбрызгивая пену, пыталась цапнуть зубами кузнеца. Смирилась Ракета только после ноздревой закрутки.

Пройдя весь курс кавалерийского обучения, эта степная красавица подчинилась только коноводу-киргизу Калибеку и хозяину. Косясь на посторонних умными фиолетовыми глазами, она предупреждающе храпела и круто поворачивала словно выточенное бедро, намереваясь хлестнуть насмерть копытом. Однажды Петя Кочетков, залюбовавшись Ракетой, подошел к коновязи и решил погладить красивую лошадь. Кобылица, изогнув тонкую шею, настороженно фыркнула, но Петя не обратил на это внимания. Ухаживая за своим смирненьким монголом, он лазил ему под брюхо, чистил щеткой. Да и другие кони относились к нему ласково. Петя подошел сзади и смело протянул руки. Дневальный от ужаса потерял дар речи. Но тут произошло нечто поразительное. Ракета, повернув голову, легонько отшвырнула мальчика задней ногой на середину прохода и, сунув морду в кормушку, спокойно продолжала жевать сено. Петя обалдело сидел против соседнего станка и осторожно щупал пальцами ушибленный нос.

— Ну что, Кочеток? — подскочил к нему дневальный. — Цел, а?

— Ничего. Ишь, пинается, окаянная. Озорует... — смущенно ответил Петя и, погрозив кулаком, добавил: — Все равно на тебе проедусь. Честное пионерское, проедусь! Подумаешь, брыкнула. Видали таких.

Петя, отряхнув полушубок, вышел из конюшни.

Сейчас Ракета, стремительно выскочив из станка и играя на поводу, пружинила тонкими ногами и, цокая по мерзлой земле стальными подковами, покорно бежала за Кушнаревым, словно собака.

— Как бы она, товарищ старший лейтенант, на параде нам строй не поломала, — заметил Захар Торба, идя рядом с Кушнаревым.

— Ничего. Мундштука дам. Не подведет! — успокоил его Кушнарев, окинув коня горделиво-влюбленным взглядом, и задумчиво добавил: — Знаешь, как проеду по Красной площади? Искры разбрызгаю! Душу, Захар, вложу и сердце.

— Правильно. Пусть товарищ Сталин посмотрит, как мы бережем и выхаживаем коней. Да на таких конях, как наши, можно и до Берлина дойти, — заражаясь горячей возбужденностью командира, проговорил Захар и вспомнил, как в конной атаке под Крюковом Ракета вынесла Кушнарева вперед и он первым ворвался в самую гущу немецкой пехоты.

Торба, зная дикий характер кобылицы, направлял своего обладавшего огромной скаковой силой кабардинца вслед, за Кушнаревым, намереваясь в случае опасности прикрыть его с тыла. Ракета неслась птицей. Над ее вытянувшейся спиной крылато нависала черная бурка командира. Узкая полоска кушнаревского клинка мелькала в воздухе свистящей молнией. Мгновенными взмахами он наносил ужасные по силе удары. После атаки некоторые слабонервные люди отворачивались и жмурили глаза. Да и сам он, проезжая мимо, никогда не оглядывался на свою работу.

Когда в занятой деревне кавалеристы спешились, Кушнарев отозвал Захара в сторону, до боли сдавив ему локоть, и, глядя в лицо черными, горящими от возбуждения глазами, тихо сказал:

— Спасибо, Захар! Я тебя чувствовал сзади, поэтому и шел смело. В атаке оглядываться некогда. Всегда так держись. А кто за тобой шел?

— За мной всегда Шаповаленко, Буслов, а за ними Павлюк. Он не рубит, из автомата с ходу бьет. Ловкий.

— Ах да, Буслов, Павлюк. Да, да... это настоящие, понимаешь, настоящие товарищи. А Шаповаленко! Нам у него следует учиться. Мы еще слепнем от ярости и теряем инстинкт самозащиты, а он в атаке все видит. Старик имеет опыт. Он давно обкурил свою люльку.

После той атаки Кушнарев дня два ходил сумрачный, похудевший, вяло ел, мало разговаривал и много курил.

Торба как-то зашел к командиру в хату. Кушнарев сидел, опустив голову на стол, как будто давил лбом крышку. Захар вообразил, что командир сильно выпил, но Кушнарев, повернув к нему побледневшее лицо, молча указал глазами на стул. Задав два-три незначащих вопроса, он снова замолчал. Только по выражению беспокойных глаз его было видно, что он жестоко борется с мучительно тяжелыми мыслями.

Догадавшись о причине раздумья своего командира и не умея кривить душой, Захар без обиняков спросил:

— О немцах думаете, товарищ старший лейтенант?

— Думаю, комвзвода. О немцах и о другом думаю, — шумно передохнув, согласился Кушнарев.

— А що ж о порубанных думать?

— О каких порубанных? — недоуменно пожимая плечами, спросил Кушнарев.

— Да о тех, що под Крюковом стоптали. Да що о них, товарищ старший лейтенант, думать. Фашистская падаль. Згинуть, да и все — туда им дорога. Только жалко — русскую землю поганят. А вы о них душу ломаете. — Торба разгневанно закусил мундштук папиросы и ожесточенно смахнул с бурки упавший на шерсть пепел.

— Я ломаю о них душу? О порубанных?

Перегнувшись через угол стола, Кушнарев приблизил лицо ближе к Захару. Оно было хмурое, утомленное и неузнаваемо страшное. Но Торбу, обладавшего железными нервами, смутить было трудно.

— Да есть такие хлипкие: побывал в бою, и начинает его сумность одолевать. А вы разве хлипкий? На войне батек да мамок нема.

— Вздор ты говоришь, Захар Торба!

Кушнарев резко положил руку на стол и, облегченно вздохнув, продолжал:

— Я бы не только батальон, а всю эту проклять гитлеровскую сжег и пепел по ветру пустил. У меня не то, браток, на душе. Пойдем погуляем, я тебе расскажу.

И увел Кушнарев Захара Торбу в лес. Сели под тень молодого размашистого дубка.

— Ты напомнил мне о батьке, о мамке. А я как раз о них и думал. Были у меня и батька, и мама, и девушка Настя, и братишки маленькие, глупенькие... На берегу Азовского моря голяком бегали, крабов за клешни вытаскивали, батьке моему рыбацкие сети путали. А когда я приезжал в отпуск, верхом на меня садились и фуражку мою пограничную примеривали. На войну со мной просились. А вот пришла война, батька ушел с партизанами. Явились гитлеровцы, мать повесили, над девушкой Настей надругались и в море со скалы бросили, а за ней и братишек. Вот о чем я думаю, младший лейтенант Захар Торба. Старик мне пишет: «Осиротели, сынок. Ты, — говорит, не забудь, что нам с тобой надо долго отплачиваться, а фашизму расплачиваться». Вот, комвзвода, мы и отплачиваем. Да разве есть в мире такая цена, чтобы смыть детскую да материнскую кровь? Скажи мне, Захар, есть такая цена, за которую бы вернули тебе любимую девушку?

— Нету такой цены, товарищ старший лейтенант! — глухо отозвался Торба. — Вы меня извините, что я плохо о вас подумал. Зараз вы мне такое рассказали, у меня внутри все жгутом крутится. К клинку тянет, рубав бы еще страшней, чем рубали вы под Крюковом. Зараз мне хочется вас за брата считать. Давайте, Илья Петрович, побратаемся. У нас такой, у казаков, обычай есть: поменяемся шашками, вы возьмите мою, а я вашу, и будет у нас кровное побратимство, нерушимое до самой смерти.

Встали два советских воина друг против друга, торжественно поцеловали клинки и передали друг другу.

После этого Захар стал относиться к Кушнареву не только как к своему командиру, но и как к старшему брату, — с глубоким уважением и чуткой заботливостью. Он по-хозяйски следил за его двумя конями, тренировал Ракету, бранил коноводов за всякую нерадивость. Приглядываясь к умному и требовательному командиру, он перенимал и быстро осваивал военный опыт кадровика и переносил его на своих людей. Взвод, которым он командовал, стал лучшим в эскадроне по дисциплине и боевой готовности. В бою, если предстояло выполнение сложной задачи, Захар охотно шел первым. Если Кушнарев подготовлялся проводить разведку лично, Торба тотчас же собирался вместе с ним