Том 15. Простак и другие - Пэлем Вудхауз

Я задумался. Не нравятся мне эти свидания неизвестно с кем. А кроме того, если жизнь меня чему-то и научила, так это тому, что благоразумный человек должен держаться подальше от писателей женского пола. Хотя, конечно, если там намечалась приятная компания…

— А кто там ещё будет? В смысле, из молодёжи, из блестящего общества?

— Ну, молодым это общество, пожалуй, не назовёшь, но блестящим — даже очень. Муж Корнелии — Эверард Фодергилл — художник, и его отец, Эдвард Фодергилл — тоже что-то в этом роде. В общем, не соскучишься. Так что пусть Дживс соберёт твои пожитки, и ждём тебя в пятницу. Послоняешься здесь конец недели.

— Это что, взаперти с парой художников и слезоточивой писательницей? Невелика радость…

— А тебе и не положено радоваться, — успокоила меня престарелая родственница. — Просто сделай своё дело. Да, и кстати, когда приедешь, я попрошу тебя об одном пустячке.

— Что ещё за пустячок?

— Расскажу, когда увидимся. Всего лишь простенькая маленькая услуга любимой тётушке. В твоём вкусе, — сказала она и с весёлым «Пока-пока!» повесила трубку.

Я думаю, многих удивляет, что Бертрам Вустер, этот в общем-то железный человек, тает как воск в руках своей тётки Далии и мчится исполнять малейший её каприз, словно дрессированный тюлень, отрабатывающий свой кусок рыбы. Им просто невдомёк, что эта женщина владеет секретным оружием, которым она в любой момент может подчинить меня своей воле. А именно, если я вздумаю артачиться, ей достаточно пригрозить, что меня больше не пригласят к обеду, и тогда — прощайте, все жареные и пареные шедевры Анатоля, её французского повара, истинного подарка небес для желудочных соков! Так что, если она говорит «пойди», Вустер не занимается проволочками, он просто идёт, как сказано в Евангелии. Вот почему в тихих сумерках пятницы 22-го текущего месяца я уже катил через Хэмпшир на своём спортивном автомобиле с Дживсом по левую руку и неясными предчувствиями в душе.

— Дживс, — сказал я, — мою душу отягощают неясные предчувствия.

— В самом деле, сэр?

— Да. Хотел бы я знать, что там затевается.

— Боюсь, я не вполне улавливаю вашу мысль, сэр.

— А между тем, следовало бы! Я ведь слово в слово передал вам свой разговор с тётей Далией, и каждое из этих слов должно было бы запасть вам под шляпу. Попробую освежить вашу память: мы поболтали о том о сём, а в заключение она сказала, что намерена ещё попросить меня об одном пустячке, когда же я спросил, о каком, сбила меня со следа… так это называется?

— Да, сэр.

— Ну вот, сбила меня со следа, обронив этак небрежно: «О, всего лишь простенькая маленькая услуга любимой тётушке!» Как бы вы истолковали эти слова?

— По-видимому, миссис Траверс хочет, чтобы вы что-то сделали для неё, сэр.

— Так-то оно так, но что именно — вот главный вопрос! Вы ведь помните, чем кончалось раньше дело, если меня просил о чём-то слабый пол? Особенно тётя Далия. Не забыли ещё ту историю с сэром Уоткином Бассетом и серебряным сливочником в виде коровы?

— Нет, сэр.

— Если бы не ваше вмешательство, Бертрам Вустер отсидел бы тогда срок в местной кутузке. Кто может поручиться, что этот её пустячок не ввергнет меня в такую же пучину опасности? Как бы мне хотелось от этого отвертеться, Дживс!

— Я вполне понимаю вас, сэр.

— Но никак нельзя. Я вроде тех ребят из «Лёгкой кавалерии».[35] Помните, как там про них написано?

— Очень отчётливо, сэр. «Дело их — не рассуждать, а идти и умирать».

— Вот именно. «Пушки справа, пушки слева, грохот залпов и разрывов», а они должны мчаться в атаку, что бы там ни было. Уж я-то хорошо знаю, что они чувствовали, — заключил я, мрачно нажимая на акселератор. Чело было хмуро, боевой дух — ниже некуда.

Нельзя сказать, чтобы прибытие в Маршем Мэнор помогло разгладить первое и поднять последний. Обстановка, в которой я очутился, переступив порог гостиной, была уютней некуда. В камине полыхали дрова, стояли удобные кресла, чайный столик распространял весёлый аромат тостов с маслом и пышек — всё это, конечно, было очень приятно после долгой езды промозглым зимним вечером. Но одного взгляда на присутствующих было достаточно, чтобы понять: я угодил в то самое местечко, где всё вокруг радует глаз, и лишь человек ничтожен.[36]

Когда я вошёл, их там было трое, явно самый цвет Хэмпшира. Один — низкорослый тщедушный тип, обросший такой бородой, которая причиняет особенно много неудобства, — как я понял, это был хозяин дома. Рядом сидел другой, примерно такого же сложения, только более ранняя модель — явно его отец — и тоже при бороде по самые брови. А третья была дама — крупная, расплывшаяся и в роговых очках, — жертва профессиональной болезни писательниц. Очки делали её удивительно похожей на мою тётю Агату, и я бы обманул публику; если бы стал утверждать, что сердце у меня нисколько не ёкнуло. Тётя Далия явно переоценила лёгкость задачи, предложив мне сыграть на струнах души этой женщины.

После краткой паузы для моих позывных в эфире она представила меня остальной компании, и я совсем уж было собрался любезно справиться у Эверарда Фодергилла, какие картины он написал за последнее время, как вдруг он вытянул шею и весь напрягся.

— Тсс! — прошипел он. — Вы слышите, мяукает кошка!

— Ээ, что? — растерялся я.

— Мяукает кошка. Я уверен, что слышу кошачье мяуканье. Прислушайтесь!

Мы стали прислушиваться, а в это время дверь отворилась, и вошла тётя Далия. Эверард обратился с мучившим его вопросом к ней:

— Миссис Траверс, вы не заметили снаружи мяукающей кошки?

— Нет, — ответила моя престарелая родственница. — Никаких мяукающих кошек. А вы что, их заказывали?

— Не выношу мяукающих кошек, — простонал Эверард. — Они действуют мне на нервы.

На этом с мяукающими кошками было временно покончено. Подали чай, я занялся тостами с маслом, и так мы коротали долгий день, пока не наступило время переодеваться к ужину. Армия Фодергиллов снялась с места, и я было направился следом, но тётя Далия меня остановила.

— Секундочку, Берти, — сказала она. — Прежде чем ты пойдёшь надевать свежий воротничок, я хочу тебе кое-что показать.

— А мне хотелось бы узнать, — парировал я, — что это за дело, которое вы хотите мне поручить.

— О деле поговорим потом. То, что я тебе покажу, имеет к нему отношение. Но сначала — вступительное слово нашему спонсору. Ты ничего не заметил в Эверарде Фодергилле, вот только что?

Я покопался в памяти.

— Я бы сказал, он какой-то немного дёрганый. Пожалуй, слегка перегибает палку насчёт мяукающих кошек.

— Вот именно. У него нервы никуда не годятся. Корнелия говорит, что раньше он очень любил кошек.

— Он, похоже, и теперь к ним неравнодушен.

— Его нервную систему подорвала эта чёртова картина.

— Что за чёртова картина?

— Сейчас покажу. Идём.

Она провела меня в столовую и включила свет.

— Смотри.

Передо мной висела большая картина, написанная маслом. Сюжет — из тех, что, если не ошибаюсь, именуют классическими. Тучная женщина, одетая по минимуму, обсуждающая что-то с голубем.

— Венера? — предположил я. Скажешь так — не промахнёшься.

— Да. Работа старого Фодергилла. Он как раз такой человек, который способен изобразить женский день в турецкой бане и назвать полотно «Венера». Это его свадебный подарок Эверарду.

— Вместо обычного ножа для рыбы? Вот это сэкономил! Ловко, очень ловко. И насколько я вас понял, последнему подарок не нравится?

— Ещё бы! Это же мазня. Старик — всего лишь жалкий любитель. Но Эверард чтит отца и опасается ранить его чувства, так что не может просто распорядиться снять её и сунуть в чулан. Ему никак от неё не избавиться — она у него всегда перед глазами, когда он садится за стол. И что в результате?

— Хлеб обращается в пепел у него во рту.

— Вот-вот. Она сводит его с ума. Ведь Эверард — настоящий художник. Он пишет отличные веши. Кое-что у него даже выставлено в галерее Тейт. Посмотри-ка сюда, — показала она на другой холст. — Вот одна из его работ.

Я бросил беглый взгляд на другую картину. Эта тоже была классическая, и на мой непросвещённый взгляд, мало чем отличалась от первой, но полагая, что от меня ждут критического суждения, я высказался: «Мне нравится патина».

Тоже, как правило, верный ход. Однако тут я, похоже, дал маху, и моя родственница презрительно фыркнула.

— Молчал бы лучше, олух несчастный! Да ты даже не знаешь, что такое патина!

И угадала: конечно, я не знал.

— Сам ты патина! Ну ладно, короче, ты понял, почему Эверард дёргается. Когда человек может писать, как он, и при этом вынужден изо дня в день за каждой кормёжкой созерцать этакую «Венеру», это, естественно, задевает его за живое. Ну вот, допустим, ты великий музыкант. Понравилось бы тебе слушать дешёвую вульгарную мелодию, одну и ту же, каждый день? Или если в «Трутнях» тебе пришлось бы ежедневно за обедом сидеть напротив кого-нибудь вроде того горбуна из «Собора Парижской Богоматери»? То-то же! Да тебе бы кусок в горло не полез!