Собрание сочинений (Том 1) - Вера Панова

— Так-таки обязательно! — повторил Уздечкин с кривой улыбкой.

— Все-таки чаю дайте, — сказал Листопад. — Несладкого дайте, только горячего.

Ему нужно было хоть на минуту остаться одному: не получалось разговора с Уздечкиным! Трудно человеку одолеть собственный характер; пожалуй, это самое трудное, что есть на свете.

И Уздечкину хотелось остаться одному, чтобы привести мысли в порядок. Он нарочно долго возился в кухне, подогревая чайник. «Что это значит, — думал он, — зачем он явился среди ночи и зачем я буду поить его чаем, дурак я, и больше ничего!» Сердце у него дрожало и болело. Он налил стакан чая и пошел в столовую.

Листопад стоял на пороге детской и смотрел на спящих девочек. Они были укрыты стегаными одеяльцами до ушей; только две светлые макушки видел Листопад в слабом свете, падавшем из столовой, да слышал сладкое, безмятежное детское дыханье… Он обернулся на шаги Уздечкина, взгляд у него был растерянный и мягкий.

— Вот, — сказал Уздечкин отрывисто. — Согрел, пейте.

Листопад вернулся к столу, но не стал пить. Облокотился и, нахмурясь, глядел на Уздечкина с недоумением. И вдруг сказал тихо:

— Что это у нас с тобой происходит, а? Ты не можешь объяснить?..

— Все понятно, — сказал Уздечкин, — что тут объяснять! Ты имеешь счет на меня, я на тебя. Я тебе моего счета еще не предъявлял.

— И я тебе тоже!

— Нет, ты предъявлял. У тебя выдержки нет, чтобы держать в секрете. Я все знаю, что ты обо мне думаешь. Ты думаешь, я мало даю… партии, народу… Ты думаешь, что ты много даешь, а я мало; и ты на меня смотришь как на муравья… Не спорь, я знаю.

Листопад не спорил, он молчал. Уздечкин перевел дыханье.

— Отсюда все и вытекает. Какие у тебя основания думать, что я мало даю? Потому что работаю тихо, без звона? Мне звона не надо!

— А что тебе надо?

— Много надо; только не звона.

— Так ты считаешь, что много даешь партии? Что же ты даешь?

— Все! — отвечал Уздечкин. — Все, абсолютно все, что имею. Последнее понадобится отдать — отдам последнее. А ты сколько даешь? Три четверти? Половину?

— Я тоже все, кажется.

— Нет, ты не все. Разве столько у тебя, сколько ты даешь? У тебя больше!

— Спасибо на добром слове, разреши считать за комплимент.

— Ты, может, и все отдаешь, — сказал Уздечкин, подумав, — так ты этого не чувствуешь. Ты радости много взамен получаешь. Сделка для тебя выгодная.

— Э, заговорил как подрядчик! Так бери и ты радость. Это ж у нас не нормированный продукт, бери, сколько можешь унести!.. Не умеешь? Так и скажи. Нескладно как-то все у тебя. Незграбно, как на Украине говорят.

— Я сочувствия не прошу, если кто сочувствует, так это просто глупость. Уходи с твоим сочувствием!

— Не уйду, Федор Иваныч. Потому что если уйду, то второй раз мне не прийти. Я пришел с тобой помириться раз и навсегда, окончательно. А ты меня гонишь.

Выражение лица у Листопада было отчаянно-упрямое, мальчишеское… Уздечкин улыбнулся невольно, ему вдруг стало легко: как будто и с его плеч упало двадцать лет, и он тоже мальчишка, который и ссорится напропалую, и мирится прямодушно.

— Вот ты пришел, — сказал он, — и с маху поставил на мне клеймо: нескладно все у меня, говоришь. Ты меня знаешь — сколько? Меньше двух лет?.. Ты хоть раз говорил со мной не как директор, а как человек?

«Да ведь и ты передо мной являлся не иначе, как председателем завкома», — хотел сказать Листопад, но не сказал: мелки показались ему эти слова, и не стоило прерывать Уздечкина, раз уж тот заговорил.

Пусть выскажется.

— Я на заводе вырос. Я помню, как тут еще дореволюционное оборудование стояло… как начали строить новые цеха, повезли оборудование по последнему слову техники. Новые мартены ставил комсомол, я был в числе бригадиров. На месте нового поселка пустырь был, голое поле — я помню, как закладывали каждый фундамент… Сейчас, конечно, много у нас нового народа, а до войны — идешь утром на работу, так голова заболит кланяться: со всеми встречными знаком! И каждый тебя знает по имени-отчеству, и каждому ты нужен!.. Тебе Кружилиха — что? Ты до нее, может, на десятках предприятий побывал. У меня тут и дом, и семья, и родина, и отцовская могила, и все!.. А тебя завтра переведут в Челябинск или Свердловск — ты и поехал! И хоть бы что тебе!..

— Постой, постой! — не выдержал Листопад. — По-твоему, значит, если я тут не родился, то уж и не могу любить завод так, как ты любишь?

— Не потому, что не родился. Потому что у тебя характер не тот. Таким, как ты, и здесь хорошо, и в Челябинске не хуже. Для тебя Кружилиха — один перегон, от станции до станции; а для меня — вся жизнь.

— Извини, пожалуйста! — сказал Листопад. — Ты о моих привязанностях суди по моей работе; а это все сочинительство — чепуха на постном масле.

— А хоть бы и сочинительство, — сказал Уздечкин. — Мало ли мы друг о друге сочиняем. Человек не книга, чтобы прочитать сразу; смотришь на него и сочиняешь… Ты мою мысль прервал, — добавил он. — Подожди, я вспомню. — Он как бы вздремнул, поддерживая голову рукой, вид у него был очень усталый. Листопад смотрел на него со смешанным чувством раскаянья и интереса.

— Да! — вдруг вспомнив, обрадовался Уздечкин. — Я о периоде реконструкции упомянул. Вот тогда уже, понимаешь, мне страшно много понадобилось от жизни. Страшно много! Я до тех пор представлял себе социализм и коммунизм абстрактно, как будто это не у нас будет, а я не знаю где, чуть не в межпланетных масштабах… Ну, я тогда мальчишкой был… А как стали кругом подниматься леса, я понял: какого черта! не на Марсе, а вот тут это будет. Вот тут! — он постучал ногой в пол. — И как представил себе конкретно… так уж меня взяло нетерпение! скорей, скорей!.. Пятилетка в четыре года — даешь; жалко, что не в три!..

Он оживился, глаза заблестели.

«А трудно тебе было с твоим нетерпением», — думал Листопад, наблюдая его.

— И тогда все старое мне перестало нравиться, — сказал Уздечкин, глядя перед собой. — Все, что мешает, понимаешь… Быт, например: гиря на ногах!..

— А что ж быт? — сказал Листопад успокоительно. — Часть жизни. Чай вон пьешь? Бреешься? Детишки есть? Вот и быт. Ничего такого страшного…

— Хочу счастья для каждого человека! — сказал Уздечкин, не слушая его. — Хочу жизни ясной и светлой для всех…

Он что-то еще говорил, а Листопад смотрел на него по-хозяйски и думал: первым делом подлечить тебя нужно; куда бы тебе съездить, в какой санаторий? Подправить тебе нервы — будешь работник что надо… «Вот какой, оказывается, у нас на Кружилихе председатель завкома!» — мелькнула привычная весело-хвастливая мысль. Макаров-то прав оказался.

— Слушай, — перебил он Уздечкина, дружелюбно тронув его за плечо, — это все так, а ты мне вот что скажи: ты полечиться не думаешь?..

Ночь над поселком. Ночь подсматривает сны и подслушивает разговоры. Выключено электричество, молчит радио. Час отдохновения и для взрослых, которые устали работая, и для детей, которые устали играя… Спокойной ночи, люди добрые!

Глава пятнадцатая

КОНЦЫ И НАЧАЛА

Накануне вечером пришла телеграмма о прибытии Маргариты Валерьяновны. Листопад велел выслать на аэродром машину и отрядить уборщицу, чтобы протопила квартиру. Машину послали, об уборщице забыли, никто, кроме шофера, не поехал встретить. Сам Листопад поехал бы на аэродром, если бы мог выкроить хоть полчаса. Но и четверти часа было не выкроить — готовился к докладу на заводской партийной конференции. Для доклада требовалось много цифр, фактов; плановый отдел, коммерческий директор, соцбыт, редакция заводской газеты — все сбились с ног в эти дни, поставляя материал для директорского доклада. А тут еще Макаров звонил, просил прислать тезисы. На тезисы, только чтобы продиктовать стенографистке, ушло полдня…

И Мирзоев никак не мог подступить к директору со своим разговором. В ту ночь, после встречи с комбатом, Мирзоев совсем уж было настроился уходить на учебу, но ему не удалось вовремя реализовать свою решимость, и она слабела изо дня в день, — он боялся, как бы она совсем не угасла… Нужно было заручиться кем-то для моральной поддержки. Каким-то человеком, которого он уважал бы так же, как комбата. Оглядевшись кругом, Мирзоев нашел, что единственный человек поблизости, которого он уважает почти так же, как комбата, — это Анна Ивановна. Он встал утром пораньше, чтобы захватить ее, пока она не ушла в заводоуправление.

— Анна Ивановна, — сказал он, подкараулив ее на лестничной площадке, — слышали новость? Иду учиться на инженера.

— Что вы говорите! — сказала Анна Ивановна. — Очень рада.

«Ну вот, — думал Мирзоев, вздыхая. — По крайней мере мне уже нет отступления».

Маргарита Валерьяновна вошла в свою бывшую столовую. Там было холодно и неуютно; мебель прикрыта газетами, на газетах пыль. Ручками в пуховых рукавичках Маргарита Валерьяновна сняла пыльную газету с низенького кресла, в котором она когда-то так горько плакала, узнав об отъезде, и присела отдохнуть, — у нее все еще кружилась голова после воздушного путешествия… «Опять я сижу в этой комнате, в этом кресле, — подумала она. — Пусть я проживу здесь до смерти, не таскайте меня отсюда никуда, я ведь уже старая». В первый раз она подумала о том, что она старая. Это не испугало ее: что же делать, это бывает у всех. Одно ей было грустно: что в квартире нет телефона и нельзя сейчас же позвонить в завком и узнать, что там делается.