Страстная неделя - Луи Арагон

- Идите-ка сюда, - сказал он. - Выпейте по стаканчику. Все пятеро. Я угощаю.

- А вы повезете нас?

- Выпейте сначала. Там посмотрим.

Да неужели ему, Бернару, везти этих волонтеров? Экая мерзость! Экая глупость! Но ведь это мальчишки, они устали, на ногах не стоят, и так и кажется, что пальцы у них перепачканы чернилами. И какие же, право, дурачки! Бросили свою правовед - ческую школу и поплелись пешком за кавалерией улепетывающего короля!

- Подумайте только! Расстались с мамочкой и со своими соседками, в которых, верно, влюблены! А чего ради, спрашивается? Грязь и дождь, дождь и грязь, бесконечные дороги, кругом голо-ни гор, ни красивых деревьев, не на чем глазу отдохнуть, народ всё угрюмый, да и, между нами говоря, живут тут по-нищенски, право по-нищенски... А король где-то там, впереди... если только он действительно впереди! Кто его видел, в конце концов? Уж конечно, не вы! Надо же быть такими дуралеями... да еще, говорят, эксельмансовские егеря за вами гонятся? Верно? О-о, эксельмансовские кавалеристы не то что король-их видели, только их одних и видели, только и видят!

Вы их за своей спиной не чувствуете, голубчики?

- А если б даже и так? - очень серьезно сказал долговязый правовед. Вы что же, сударь, перекинулись к Буонапарте?

- Так-так-так! За это поставлю тебе еще стаканчик! К Буо-на-пар-те ? Вот чудак! Ты мне нравишься, честное слово! Так я, значит, к Буонапарте перекинулся? Ну, брат, сказал, вот так сказал!.. Да не я, а весь край, деточка моя глупенькая, перекинулся к Буонапарте! Что, что? Не веришь? Да где у вас глаза, ягнятки? Весь край! А вы-то воображаете... И все потому, что в городах вас любезно встречали кучки толстосумов и чиновников.

А думаете-почему? Они еще делали ставку на монархию и надеялись выскочить, подольститься. О карьере своей заботились... Да чего уж тут!.. А вы вот поговорите-ка, поговорите со здешними людьми... сделайте-ка два шага вправо или влево...

поговорите с людьми на фермах или в деревнях... Да ведь все крестьяне, все как один, готовы опять понасажать деревьев свободы или по меньшей мере кричать: "Да здравствует император!" Не верите? Вот простаки! Ведь вы во вражеском краю, вы едете на Север, а там все гарнизоны нацепили трехцветные кокарды и попирают ногами королевские лилии и прочий хлам!

Попались вы, детки, как мыши, - право, как мыши. Сзади кошка за хвост хватает, а впереди мышеловка!

На правоведов было жалко смотреть, они заговорили о троне, алтаре и монархе, произносили высокопарные слова, провозглашая идеи, которые им внушали их аристократические мамаши, а потом священники, преподававшие в тех школах, где все они обучались, за исключением кудрявого, попавшего в их компанию случайно...

- Да в конце концов, сударь, возьмете вы нас или нет? Мы еле на ногах держимся. А тут еще дождь все льет и льет!

Бернар запрокидывал голову и, сощурив глаза в щелочки, смотрел на юнцов. Выпитое вино привело его в такое состояние, когда человек еще может пройти по одной половице, хотя втайне опасается, что его вот-вот, начнет бросать от одной стены к другой. Он был в той стадии опьянения, когда чувствуешь себя силачом и великаном: смотрите, сейчас головой прошибу потолок, захочу, так всех подряд исколочу, чувствую в себе силы необоримые, только вот неизвестно почему не могу ее в ход пустить. Экая досада! Бернар презрительно смотрел на пятерых дурачков, на простофиль мальчишек. "Мозгляки! На одну ладонь положу, другой прихлопну-и конец вам!" И он уже проникался жалостью к ним-не благожелательностью, это уж слишком, а именно жалостью... Хотя у кудрявого была смазливая рожица, а у черномазого-приятный голосок, самым симпатичным показался ему долговязый... "Белые лошади стоят у дверей, фургон пуст.

В кабаке гам невероятный. Да и все это невероятно. Зачем я здесь? Что я делаю? Прошлую ночь... Трудно сейчас вспомнить, что было прошлой ночью... Может, мне все это только во сне привиделось? Высокие сосны, факелы, господин Жубер, то есть на самом-то деле он Жан-Франсуа Рикор, а его только называют так-Жубер, разъездной скупщик, служит у господ Кальвиль, парижских купцов с Каирской улицы. Надеюсь, вы не забыли?

Память у вас хорошая? Ха-ха-ха! Комедия! И все эти люди, собравшиеся прошлой ночью: слесарь из Виме, прядильщик, офицер из Бетюна... И вдруг я вот здесь, в этом кабаке, пью с волонтерами, прислужниками короля..."

- За ваше здоровье,'приятели! - Бернар поднимает стакан и пьет. Сидр горчит: в него кладут для крепости косточки кизила.

Хороший сидр, на свету прозрачный, а цветом похож на мочу, верно?

Но ведь все это-декорация. Все это-маска. За всем этим прячется нечто такое, о чем Бернар не хочет думать, нечто такое, что шевелится, трепещет в душе, хотя он так старается заглушить недавнее воспоминание, боль, терзающую затуманенный мозг и сердце, бешено бьющееся в груди. То, что сказали ее глаза, и маленькая холодная ручка, выскользнувшая из его руки, и слово "прощай"... И ничто: ни разноголосый хмельной гомон, ни унылое нытье этих дворянчиков, ни вино, ни желание думать о чемнибудь другом-ничто, ничто не могло стереть образ, стоявший перед глазами, помочь Бернару забыть минуту' расставания; в ушах его все еще звучали слова Софи, сказанные украдкой, когда она, потупив взгляд, чуть слышно, но явственно шепнула:

"Прощай, Бернар! Теперь уж действительно прощай!" 1?сли бы такие слова имели смысл, но ведь такие слова не имеют смысла, и почему она выбрала именно эти слова? Софи, Софи, моя Софи!..

Эх ты! И ты еще можешь называть ее "моя Софи", смешно, ведь ты так одинок, а она принадлежит другому! И ты все еще отказываешься верить? Но ведь она сказала: "Теперь уж действительно прощай. Мы больше не можем видеться, мы дурно поступаем... Надо все это кончить. Куда это нас приведет? Я больше не могу лгать, я люблю мужа, да-да, люблю... может быть, по-иному... но ведь он мне муж..." А тогда, значит, что же?

Что же? И сколько ни говори себе: "Это чудовищно!" - не поможет. Ничему не поможет. Так всегда бывает. В книгах. В выигрыше всегда Альберт... Шарлотта всегда остается с Альбертом и в лучшем случае приходит поплакать на могиле Вертера, которого схоронят под высокими деревьями, в стороне от христианского кладбища, ибо туда не допускают самоубийц.

- Сударь, - сказал кудрявый, - умоляю вас... Мы все умоляем вас...

Бернар громко рассмеялся. Зазвенели монетки, брошенные им на стойку.

Четверо правоведов забрались в фургон, а долговязого Бернар взял с собою на козлы. Уж очень бледен, бедняга, ему полезно воздухом подышать. Ничего, что дождь на него побрызжет, - так скорее протрезвится.

"Да, облекись в траур, природа! Твой сын, твой друг, твой возлюбленный близится к концу своему!.."

Несомненно, у Бернара была склонность порисоваться, и, может быть, алкоголь усугублял эту его черту. Но порисоваться ему хотелось лишь перед самим собою, чтобы доказать себе свое превосходство над окружающими. Траурную тираду он произнес с каким-то угрюмым злорадством; набросил на плечи свой плащ с многоярусными воротниками, сел на козлы, взял в руки вожжи, а рядом с ним усаживался долговязый правовед. И вдруг этот юноша робким голосом воскликнул:

- Ах вот как! Вы, значит, тоже любите Вертера?

И Бернару стало стыдно, как человеку, которого врасплох застали голым. Он сердито буркнул:

- Кто этот Вертер? Я такого не знаю.

Ошеломленный правовед прислушивался к голосам своих товарищей, разговорившихся в фургоне (слов через стенку не было слышно), и не дерзнул сказать Бернару в ответ: "Вы смеетесь надо мной?" Он лишь молча задавался вопросом: что за человек их странный возница?

А Бернаром завладела одна неотвязная мысль: если Шарлотта и сказала Вертеру: "Дольше так не может продолжаться", то лишь для того, чтобы попросить своего друга не приходить к ним раньше Рождества... то есть она хотела, чтобы на Рождество он пришел. Ужасное слово "прощайте" уста ее произнесли лишь после чтения Оссиана, когда Вертер потерял власть над собою и почтение к Шарлотте... Но если Софи изгнала его, Бернара, значит, что-то произошло в ту ночь? И он внезапно поверил, что Софи действительно любит мужа и что в ту ночь... Это оказалось тяжелее всего. Он согласен никогда больше ее не видеть, но не хочет, чтобы она была счастлива с другим, а воображение с жестокой точностью рисовало ему невыносимые картины этого счастья.

И вдруг он заметил, что его сосед, о котором он совсем и позабыл, стал слишком словоохотлив. Правовед рассказывал вознице свою жизнь, а возница не слышал ни слова из его повествования. Впрочем, что может быть занимательного в жизни двадцатилетнего студента, второй год изучающего юриспруденцию и мечтающего о судейской должности в Шартре или в Ножане? Но дело в том, что у него была кузина... Как у всех юношей, конечно. И он читал ей Оссиана, как и все.

Софи. Больше никогда не видеть Софи. В этом мире, где люди, избавившись от Бурбонов, попадают под власть Бонапарта.