Обязан жить. Волчья яма - Борис Силаев

— Вот я и кажу! — плача, воскликнула женщина. — Перед людьми меня позорит, детей срамит. Одна к вам просьба, гражданин начальник, уймите вы проклятого кобеля. Седина в бороду, а он по молодкам шастает. Придет из леса, Маруська ему баню истопит, чисту одежду даст, на мягку перину уложит. А через улицу родная хата, жинка законная, дети родимые. Да пропади же он пропадом! Бандитское отродье! Тьфу на него! А родичей у него полное село, все надо мной смеются…

— Вы кому-нибудь рассказывали о том, что собираетесь говорить со мной? — перебил Глоба.

— Да нет! — воскликнула женщина. — Що я, така дурна?

— Идите домой и никому ни слова, — проговорил Глоба. — Какая это Маруська?

— Да солдатка разведенная! Дочка мельника.

— Идите домой, — успокоил ее Глоба и, когда она, чуть согнувшись, боясь поскользнуться на заледеневшей дороге, торопливо засеменила к церкви, долго смотрел ей вслед. Затем пожал плечами, сердито сплюнул и зашагал к милиции.

В Смирновку Глоба отправил милиционера Егора Сидорова — тот переоделся в крестьянскую одежду, сел в сани и поехал в село, где должен был жить несколько дней под видом дальнего родственника Пылыпа Скабы, того самого, который первым сообщил когда-то о своих подозрениях насчет Павлюка. Через неделю Егор передал Глобе записку: «Жду вечером у въезда».

Глоба оделся потеплее — ватяные штаны, под шинелью меховая душегрейка, валенки. Так же экипировался и милиционер Дмитро. Они сели на коней и неспешно выехали из города, когда солнце уже начало клониться к земле. Приблизились к селу уже в темноте, редкие огоньки теплились в ночи. У въезда их встретил Егор Сидоров, только ему ведомыми путями они задами огородов пробрались к хате Скабы, поставили коней в клуню, выпили горячего молока по целому кухлю.

— Все так, как говорила Павлючиха, — сказал Егор. — По субботам бандит выходит из леса. Мельникова дочь Маруська ему баню топит. Потом они гуляют. Бывает, что по несколько дней он из хаты не выходит.

— И до сих пор его никто не выдал? — удивился Глоба.

— Павлюк тут родился. Полсела его ридни. Мы еще не знаем, что то за люди. Богатое село. Учительку здесь убили.

— Он уже пришел? — спросил Глоба.

— Нет, — ответил Егор. — Он появляется где-то за полночь. Но надо стеречь, ждать во дворе.

Они вышли в огород, и Егор повел их прямо по снежной целине, обходя мерцающие огни. Выбрались они из сугробов возле большой хаты с высоким крыльцом. Черно было в окнах, дверь плотно затворена, лишь на отшибе в бревенчатой бане из трубы летели быстрые искры, там кто-то плескал водой, гремел ушатами.

Милиционеры легли у окон — пробили снежный наст, разгребли ямы и влезли в ледяной холод по уши. Для себя Глоба выбрал дверь и окошко, — отсюда он увидел, как из бани несколько раз проскочила в хату молодичка в одной юбке с накинутым на плечи легком платке, шлепая калошами, надетыми на босу ногу.

Прошел час, два, потянулся третий — давно уж потухли все огни, село погрузилось в глухую темень, мороз так допекал, что не помогали ни ватные брюки, ни душегрейки — холод скручивал судорогой все мышцы. И напала вялая сонливость — лишала сил, веки стали точно отлитыми из чугуна. «Ну что за жизнь, что за такая работа, — почти засыпая, думал Глоба, — есть теплые хаты, мирная жизнь. А тут как неприкаянные… Только бы не заснуть. Обманули они нас всех — никакого Павлюка нет. Женщина топит баню для себя… Вот уже на востоке светает, прорезалась полоска света. Ночь посерела. А Павлюка все нет. Ребята заснули? Черт, и не крикнешь, не позовешь…»

Ни Дмитрия, ни Егора он видеть не мог и беспокоился, что те не выдержали и заснули, хотя уже видел, что сегодня Павлюк не придет, — ночь кончалась, наступало утро, из темноты проступил угол плетня, голая ива, ноздреватое поле огорода.

«Надо уходить, пока не поздно. Может быть, в следующий раз больше повезет. А сейчас уходить… Пока не заметили. Переднюем в хате Скабы и выйдем на следующую ночь. Баня истоплена. Все на свете отдал бы, чтобы залезть на горячие полки, в раскаленный каменный пар…»

И в это время на окраине села грохнул выстрел, затем второй, третий… пятый. И снова наступила тишина. В этом зле вещем безмолвии возникла какая-то звенящая тревога, которая заставила Глобу сразу приподняться из снега, — он еще ничего не осознавал, но что-то уже толкало его вперед. Пять выстрелов один за другим. И тишина… Кто?!

Глоба вскочил на ноги и тяжело побежал по дороге, на ходу вытаскивая из колодки маузер. Он не обращал внимания на там и тут затеплившиеся огни в окнах хат, бежал изо всех сил, задыхаясь от морозного воздуха, топая по твердой дороге подшитыми подошвами валенок. Вот, кажется, и край села, там дальше — одиноко стоящие хаты, поле и лес… Кто-то на дороге!

Глоба остановился перед лежащим поперек дороги телом, сунул маузер под локоть, перевернул человека на спину — и сразу узнал Павлюка. Тот был уже, по всей видимости, мертв, на груди расплывались темные пятна. Возле руки, утонувшей в снегу, чернел револьвер — выронил падая.

Глоба растерянно оглянулся — кругом было пустынно, ни единого человека в просвете заснеженной улицы. Но Павлюк был убит. Ночью! Выстрелами в упор! И это кто-то сделал! Не сам же он себя, черт побери!

Ни единой живой души…

Глоба начал медленно ходить вокруг тела, внимательно приглядываясь к поверхности снега. Чуть в стороне от дороги, в мягких ямках, он нашел отстрелянные гильзы. Поднял, покатал их на ладони. Единственное доказательство. Пять выстрелов в упор. Гильзы сильно пахнут горелым порохом. Гильзы несколько иной формы, чем от русских трехлинеек. Ясно — не от нашей винтовки. Такие где-то видел. И не так уж давно. Где?!

И покрылся мгновенно потом. Стиснул в ладони найденные гильзы, закрыл глаза. И снова разжал пальцы — вот они, латунные пустышки с зауженными горлами и пробитыми капсюлями в плоских донышках. Он видел их раньше — гильзы от обреза английского карабина, того самого, который Глоба собственными руками вручил в больнице дядьку Ивану — Ивану Михно.

Глоба прошел чуть вперед и увидел уходящие к лесу узкие полозья саней, а вот тут, за плетнем, сани стояли перед тем, как лошадь вынесла их на дорогу. Теперь не догонишь, далекий лес уже принял беглеца.

«Значит, Иван Михно отомстил — поглядел „в зенки“ убийцы своего сына. И собственной рукой привел приговор в исполнение. Даже не думая, что ему будет за такое… Страшно подумать, бандиты не добили — Советская власть посадит за тюремную решетку. За самовольную расправу. Тебе ли, дядько Иван, с простреленными легкими и контуженой головой? Не мог подождать — мы бы его взяли сами! Зачем так пересеклись сегодня наши пути? Ты думал скрыться, но судьбе было угодно стать мне на твоей дороге…»