Невская битва. Солнце земли русской - Александр Сегень

— А этих-то — так, говоришь, босиком и вели? — вспомнилось Юряте.

— Босиком их! — засмеялся Елисей.

— Подело-о-ом, — промычал Никола.

Елисей и Владимир Гуща — двое от Узмени отправились при войске Александра до Пскова, дабы потом можно было поведать односельчанам, как происходила там встреча, ибо не так уж часто подобные великие события происходят.

Князь Александр, из-за хлынувших дождей задержавшийся в Кобыльем Городище, некоторое время еще решал, идти ли ему на Юрьев. Все, казалось бы, благоприятствовало такому броску, ибо по донесениям дальней стражи местер Андрияш, в ужасе бежав с кровавого льда озера и с Суболичского берега, дойдя до Юрьева, и там не остановился, а пустился наутек до самой Риги. Хорошо было бы на его спине захватить Юрьев. Но слишком много русских жизней унесло побоище, не так много сил оставалось для погони, и Ярославич пожалел людей. Когда дожди прекратились и дороги немного обсохли, он повел свое славное воинство во Псков — там праздновать Пасху красную. От Узмени дошли до Ряпина, далее вышли на добротную дорогу, соединяющую Юрьев и Изборск, и по ней двинулись к Изборску. Когда переправились через Пимжу, Александр приказал всем немцам разуться и далее идти босиком, дабы изборские жители, изрядно запомнившие зверство «Божьих ритарей»[140], хотя бы немного смягчались сердцами своими, видя врага в босом и жалком виде.

И ни у кого не было жалости к проклятым пленникам. Да к тому же, ведь и не по снегу же им приходилась чапать, а всего лишь грязь месить ножищами своими, хоть и холодную. А ничего — терпите, дудыши! Были бы вы званые гости, мы б вам лучшую обувку сами отдали, а незваных, да еще таких лютых, — босиком, босиком!

Но все же и их, стервятников мерзких, без куска хлеба не оставляли, кормили чем Бог послал, заставили Великий пост по-русски допоститься, со всякими народными постными изобретениями, коими славится Русь наша Святая. Ничего, им полезно, а то ведь они там у себя в Дудешландии не только рыбу, но и птичье мясо во время строгих постов дозволять стали, христиане папёжные.

Так, сытые, но босые, они пешочком в Изборск входили. В Изборске не удалось всех уберечь. Троих местные жители тайком выкрали и казнили. И трудно было осуждать изборчан за такое недоброе дело, ведь как припомнишь, что немцы в Изборске вытворяли, волосы дыбом становятся.

— А мне, как вспомню Мишку, мальца жалко, — вздохнул Никола Медведь.

— Цего ж его жалеть? В такие руки попал, — молвил Юрята Камень.

— Нет, я про то, как он немца не мог зарезать. Помнишь, Елисей, ты рассказывал?

— Еще б не помнить! — вздохнул Ряпко.

Сопровождая победную рать Александра, Владимир Гуща продолжал ухаживать за выздоравливающим княжьим отроком Саввой, раненым в Мостовской битве. Савву везли в отдельной повозке вместе с племянником Гущи, Ратмишей, коего Савва выпросил себе в усыновление. Гуща бы, глядишь, и не согласился отдать Савве сиротинушку, вся семья которого была истреблена немцами в Изборске, но Ратмиша сам принялся умолять родного дядю отдать его в сыны к оруженосцу князя Александра, и Гуща согласился. Ведь это же и честь большая — быть в сыновьях у такого нарочитого витязя. Глядишь, Господь особо вознаградит ребенка за столь страшные горести, перенесенные им в малолетстве.

В Изборске же, в ночь перед Великой субботою, Ратмишу застукали плачущим над пленным немцем. Он сидел и рыдал, приставив к горлу ритаря острый нож и не умеючи этим ножом воспользоваться. Ритарь сей, именем Иоганн-Марк фон Балдон, был, между прочим, одним из высокопоставленных членов ордена. Таких, как он, всего семеро попало в плен, и это тоже было немало, учитывая, что, как говорил бывший немец Ратша, всех именных ритарей в ордене состояло не более ста. И они у них почитались как избранные воеводы.

И вот сей Балдон сидел связанный и хмурый на полу, а мальчонка-сирота исцарапал ему все горло острием кинжала, но воткнуть орудие в глотку врагу и убить его так и не мог бедолага. И рыдал от своего детского бессилья. Не мог он убить человека, и тем самым, слава Богу, не взял греха на легкую свою, весеннюю душу.

После этого Савва его, дурачка, самого стал к себе привязывать на ночь, дабы ничего подобного не повторилось.

— Слобони гребли, — приказал Юрята гребцу Николе, и тот послушно остановил весла, вытащил их из воды и бережно положил по бортам лодки. Замедляя ход, суденышко плавно рассекало чистейшую озерную воду, сквозь которую зоркий глаз Юряты различал дно.

— Увидел? — спросил Елисей.

— Кажись… Медведь, ты дочку-то[141] подгребком назад цуток подкинь.

Никола взял маленькое весельце и тихонько стал разворачивать лодку, возвращать ее.

— Тут! — воскликнул Юрята, разом скинул с себя рубаху и, оставшись в чем мать родила, перекрестился: — Благослови, Господи!

Он бросился в воду и быстро стал набирать глубину умелыми и сильными нырками. Глубоко внизу он отчетливо различал железную птицу, выпятившую вперед свою грудь, и, донырнув до нее, он схватил ее за голову. Это был только шлем. Ничего более. Замерев на дне, ныряльщик внимательно огляделся по сторонам — никаких тел и предметов не было видно. Как-то так получилось, что этот шлем не подняли, упустили из виду.

Извлекать тела немцев и закованные в броню туши лошадей стали уже в последних числах апреля, сразу после Светлой седмицы. Сперва — где помельче. Густо намазавшись жиром, Юрята прыгал в воду с крепкой веревкой, на дне успевал приподнять мертвеца и просунуть ужище ему под спину. Затем вылезал, продыхивался и во время второго нырка завязывал вервие двойным узлом на немце поперек туловища. После этого тело поднимали на лодку и везли на берег, где с утопленника снимали все доспехи и одежды. Это дорогостоящее добро поступало в распоряжение сельской общины, а мертвеца заворачивали в камышовые или ситничные рогожи, дабы в таком легком травяном гробу предать тело земле.

По мере того как вода в озере становилась теплее, день ото дня вытаскивали все больше и больше немцев, потонувших в решающий миг Ледового побоища. В иной день до двадцати трупов извлекали. Некоторые бывали одеты в весьма дорогие доспехи, а бывали и совсем бедные, в тонких кольчужках, особенно чухонтаи, коих тоже немало провалилось тогда под лед. Да что там немало — почитай на каждого немчина один чухняй приходился.

По изначальному уговору ныряльщики получали доспех с каждого двадцатого извлеченного утопленника. Таковых ныряльщиков в Узмени нашлось пятеро, но только Юрята Камень оказался недосягаемо непревзойденным — целых девять доспехов досталось ему в награду. Остальные ныряльщики — кто четыре, кто три, а кто и вовсе по два доспеха себе стяжали.

К середине мая все меньше и меньше добычи оставляло дно Чудского озера узменцам и жителям Кобыльего Городища, которые тоже приплывали сюда на поживу. И даже из Островца бывали тут лодочки, только что из Колпина да из Вороньего не приплывали — далековато.

Чувствуя начало нехватки воздуха в легких, Юрята оттолкнулся от дна и быстро пошел вверх, неся над собой шлем. Вынырнув, бросил его в лодку, сам ловко и быстро схватился за борт и впрыгнул в суденышко.

— Это всё? — удивленно спросил Медведь.

— Всё. Ницего боле нет там.

— За три дни, — покачал головой Елисей.

— Видать, концились немцы, — улыбнулся ныряльщик, глядя, как весело сверкают на солнце золотые капли воды, бегущей у него с волос и с носа.

— Все равно — еще покатаемся, — сказал Медведь, ибо недавно решено было, что если кто впредь поднимет что-либо со дна озера, то добро ему и достанется.

— Да поцему бы не покататься, погода добрая, — согласился Елисей Ряпко, вертя в руках и рассматривая красивый немецкий шлем, украшенный горделивым орлом. Выпятив вперед грудь, птица отвела назад крылья, будто готовясь совершить решающий бросок на добычу.

— Плывем! — махнул рукой Юрята, радуясь, что нет больше на дне страшных раздутых утопленников, которых ему надо обвязывать веревкой, чтобы поднять со дна озера, синих, изъеденных рыбами и раками.

Лодка, понуждаемая веслами, устремилась по воде дальше. Шлем с немецким орлом, брошенный на дно лодки, сверкал на солнце, которое сегодня обещалось быть жарким. Долго плыли в полном молчании, покуда Елисей вдруг не хлопнул себя ладонью по коленке.

— Что такое? — тотчас полюбопытствовал Юрята.

— Братцы! А ведь… Тоцно!

— Да говори же!

— Братцы! Солнецный Спас-то!.. Он ведь когда замиротоцил?

— Сказывали, о позапрошлое воскресенье, в неделю Святых Отец, осьмнадцатого мая.

— Правильно. А ведь мы тогда как раз и последнего немца со дна подняли!

— Верно. После того дня ни одного дудыша больше не извлекли.

— Ишь ты!

— А ведь и впрямь!

— Глянь-ка! Знамение!

— Так и того мало.

— Ась?

— Двась! Сегодня-то какой день?

— Тридцатое мая.

— День нарождения нашего князя-избавителя.