Последний очевидец - Василий Шульгин

Студентам надо было вставать рано, и, чтобы поддержать бодрость духа, я сочинил им песенку на модный мотив:

Квартирьеры, квартирьеры,На дано вам долго спать,Вместе с утренней ВенеройПокидаете кровать.

Они бодро ее распевали и мчались в холодном рассвете. Затем к вечеру подходили мы, сделав сорок верст, и нас встречали уже приготовленные квартиры.

Двадцать повозок тянулись по дороге за большим белым флагом с красным крестом на передней. На задней тоже был какой-то флажок. Я приказал раз навсегда, чтобы повозки не разрывались, то есть держались вместе над своим номером. А разорваться было легко, когда на дороге встречались всякие препятствия в виде других обозов и машин. Так как все кучера были из солдат, то они понимали дисциплину. Все же на мне были офицерские погоны.

Лошадей я подкупил по дороге. Какие-то обозники, попавшиеся навстречу, слезно умоляли меня об этом. Они говорили:

— Ваше благородие, мы не военнообязанные, мы вольные. Но нас захватили еще в России, говорили: «Вот довези туда-то и пойдешь на волю», — а там еще дальше погнали. И вот сюда догнали, верст четыреста. Ну, тут сказали: «Поезжайте домой». Ну, мы и едем. А кто его знает, опять захватят. Так уж лучше купите коней и повозки, мы уж пешком пойдем, так доберемся домой.

Ну, я и купил, мне нужны были подводы. Не помню уже теперь, сколько заплатил, но купил со сходной цене. Они очень благодарили. Лошадки на вид были непрезентабельны. Заросли шерстью, как овцы. Грязные до невозможности, но мои солдаты, мужички, конечно, осмотрев их опытным взглядом, сказали:

— Ничего, ваше благородие, мы их отчистим, они крепенькие.

На дороге были очень интересные приключения, но некогда их описывать. Только скажу для памяти следующее.

Все мои солдаты имели, конечно, фамилии, в том числе две курьезные. Один назывался Вовторник. А другой — Среда. Они у меня и шли один за другим. Но в город Янов мы пришли в субботу. И остановились у одной польки, фамилия которой была Суббота, что всех очень потешало. Вовторник и Среда остановились в субботу у пани Суббота. Эта пани приняла нас до крайности любезно, но за ужином рассказала невеселые вещи. Она говорил по-польски, мы ее понимали, а что не понимали, то переводил врач Вацлав, он был поляк. Суббота была пани бургомистрова, ее муж был бургомистром этого городка, но ушел из страха перед русскими, о которых австрийская пропаганда твердила, что мы убиваем всех мужчин.

Так вот что она рассказала:

— Про женщин говорили, что не всех убивают. Поэтому мы остались, вот я, моя дочь и кухарка. И мы тут живем, и домик наш уцелел. Но мы очень боялись, и вдруг я увидела первого русского. Он попросил воды. Мы дали ему напиться. Он побежал дальше. А потом пришли другие, и никто нас не трогал. И все прошли дальше, куда-то спешили, а мы остались.

Тут врач-поляк спросил:

— Но ведь тут был жестокий бой, весь город в развалинах?

Она энергично замахала руками:

— Никакого боя не было, а город в развалинах от пожара. Пожар случился, еще когда австрийские и наши войска тут были. Всю площадь заняли раненые, лежали на соломе. Ну и курили. Солома загорелась, кто выскочил, кто нет. От соломы загорелись деревянные рундуки и лавки, потом деревянные дома. И такой был пожар, что и каменные дома загорелись внутри. Ну вот все и в развалинах. А мы не сгорели, потому что мы на краю, и притом домик в саду и ветер был не на нас.

Сделав паузу, она закончила:

— Ну вот, живем. Все ничего, русские добрые, и я надеюсь, что муж вернется.

Переночевав, мы пошли дальше, но городок Янов я запомнил.

Запомнил потому, что в ноябре 1914 года, когда я был в другом отряде ЮЗОЗО, произошло следующее.

Я ехал по шоссе и увидел Красный Крест. Он очень явственно обозначал, что здесь помогают. Но я вспомнил, что ко мне приходили раненые, которые ночью прошли мимо этого Красного Креста и его не увидели. Поэтому я свернул к ним, они немножко были в стороне, и спросил сестер:

— Почему у вас ночью нет фонаря!

Они ответили:

— Просто не сообразили.

Быть может, не сообразили, быть может, ленились, но я им этого не сказал. А они меня спросили:

— Вы говорите по-немецки?

— Да, объясняться могу. А что?

— Да тут у нас два венгерских офицера. Они все что-то лопочут, чего-то просят, а понять мы не можем. Поговорите с ними.

Я прошел в палату. Они лежали на койках, два молодых офицера. Я спросил, в чем дело. Мадьяры очень обрадовались, услыхав мою хромую немецкую речь.

— Мы хотим написать нашим родным, потому что мы убедились, что нам говорили неправду.

— А что вам говорили?

— Нам говорили, что русские убивают всех раненых. Мы этому верили. И, когда нас ранило так, что не могли идти, мы решили не даваться живыми в руки русских. Лежали с револьверами в руках и ждали. И вот пришли русские санитары с носилками. Они подбирали лежащих на поле раненых и куда-то уносили. Мы подумали, что это они своих уносят. Но увидели, что, когда санитары подобрали своих, стали подбирать и наших раненых солдат. И тогда мы подумали: «Еще рано стреляться. Пусть подойдут ближе».

Они подошли и взяли нас на носилки. И вот мы здесь, и за нами очень ухаживают сестры.

Я спросил:

— Санитары у вас ничего не отняли?

— Нет, нет, ничего, мы им сами дали.

Я не стал допытываться, так ли это было, и спросил:

— Чего же вы хотите?

— Мы хотим написать нашим родным, что это все неправда, что говорили про русских. Можно это?

Я так и сделал. Думаю, что наши переслали эти письма через Красный Крест, как это делалось тогда. Нам это было выгодно. Но доставлены ли были эти письма по адресу австрийской полевой почтой, конечно, не знаю. Война ведь в значительной мере основывается на лживой пропаганде.

* * *

Но теперь мы подходили к Тарнову. И порою было солнце, и был снег, и было голубое небо, словом было чудесно. И я забывал о Янове. Но до Тарнова было еще далеко, может быть, километров тридцать, когда мы начали слышать от времени до времени какие-то, как нам показалось, тяжелые удары. Что это были очень сильные взрывы, мы могли судить по расстоянию. Потом мы увидели в голубом небе точки. Это, несомненно, были самолеты. И мы решили, что самолеты бросают бомбы на Тарнов. Так продолжалось целый день. Потом точки удалились, а удары продолжались и становились все сильнее. Уже земля вздрагивала. За целый день мы насчитали примерно около тридцати ударов.

Солнце уже было не так далеко от заката, когда с горки мы увидели Тарнов. Косыми лучами был освещен какой-то купол, но не похожий на католический храм. Как потом я узнал, это была величественная еврейская синагога. Один удар, которому предшествовал рев, гул, скрежет, характерный для полета крупного наряда, показал, что не самолеты бомбили Тарнов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});