Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы - Андрей Андреев

Что касается Устава Дерптского университета, утверждение которого датировано 12 сентября 1803 г.,[943] то в нем в отличие от предшествующих законопроектов подробно прописана организация университетского судопроизводства (более ранний Виленский устав, напротив, в этом вопросе еще не вводил никаких новых норм, ссылаясь в п. 16 на то, что «университетская расправа имеет быть составлена сообразно с общим Уставом университетов»), И Виленский, и Дерптский уставы содержали статьи, отражавшие местные условия протестантских остзейских или католических польских губерний, в которых они должны были действовать: так, в Дерпте они касались протестантского богословского факультета, служившего для подготовки пасторов, а в Вильне – проблем управления «иезуитским фундушем» (доходами с земельных владений, перешедшими к университету после запрещения в Польше ордена иезуитов), прав университета рекомендовать на места канонников и церковных бенефиций и т. д. В общих же своих частях оба устава равным образом основывались на принципах организации и управления университетами, утвержденных Предварительными правилами народного просвещения.

Закрепление, благодаря «Акту постановления» Дерптского университета, за российскими университетами прав «университетской автономии», ставило вопрос – в какой же мере тогда в законопроектах учитывался идеал немецкого «модернизированного» университета, который как раз шел на ограничение этих прав ради повышения качества университетской науки. Надо сказать, что уже Виленский устав показал, что не рассматривает автономию противоречием к развитию в университете научной деятельности. Именно в этом уставе впервые были сформулированы частично перешедшие и в Устав 1804 г. статьи, направленные на соединение университетской науки и преподавания. Так, среди общих задач университета в п. 1 устава значилось не только «заключать в себе полное и основательное наставление в науках», но и «споспешествовать всеми возможными способами к распространению просвещения и к усовершенствованию знаний (курсив мой — А. А.)», что звучало вполне в духе гёттингенского идеала университетской науки. В п. 10 один раз в месяц предписывалось проводить специальное «академическое» заседание университетского Совета с научными докладами, постановкой конкурсных задач, обсуждением сочинений и проч. Для повышения уровня преподавательских кадров каждый год намечалась отправка молодых ученых (адъюнктов) для обучения за границу. При избрании профессоров на кафедры п. 22 устава рекомендовал рассматривать их сочинения, а также «мнения о своей науке»; если университет получал возможность пригласить выдающегося профессора, «известного в ученом свете отличными знаниями», то ради этого допускалось устанавливать для него особые условия приглашения и надбавку в жаловании. Наконец, в п. 11 закреплялась свобода преподавания: «В университете не воспрещено свободно рассуждать о словесных и ученых предметах, и всякий профессор может следовать той системе в преподавании лекций, какую признает он лучшей, но с тем, чтобы сие сообразно было с постановлением общего собрания профессоров» (т. е. с определенным учебным планом, который согласно п. 38 Предварительных правил разрабатывался Советом и утверждался попечителем).

Законодательное закрепление всех этих принципов в Уставе Виленского университета 1803 г. свидетельствовало о том, что, несмотря на уступку, допущенную по воле Александра I в пользу корпоративной природы университета, высокие требования к профессуре, решение ими научных задач (подобно тому, как это действовало в Гёттингенском университете) ясно стояли перед глазами разработчиков реформы. Этот идеал был близок не только князю А. Чарторыйскому, но и С. О. Потоцкому, назначенному в январе 1803 г. попечителем Харьковского округа, но еще с октября 1802 г. участвовавшему по поручению Комиссии об училищах в разработке Устава Виленского университета. Свои взгляды Потоцкий ясно выразил в речи на открытии Харьковского университета, где особо выделил значение для России устройства университетов «наподобие Гёттингенского, Йенского и других, куда курфюрсты и владетельные князья не поставляют за стыд посылать своих детей».[944] Одну из целей университетской политики Потоцкий, как и другие члены Главного Правления училищ (например, M. Н. Муравьев), видел в привлечении дворянства к высшему образованию, и в этом смысле модернизированные немецкие университеты показывали им важный образец – именно в Гёттингене, как и в Йене в конце XVIII в. изменился состав студенчества, приобретавшего все более «благородный» характер, благодаря изменению духа преподавания от прежней схоластики к идеям Просвещения.

Сочувствие к опыту «модернизированных» университетов должен был испытывать и Ф. И. Клингер, попечитель Дерптского университета, известный немецкий писатель и поэт-романтик, друг главного проводника новой университетской политики в Йене И. В. Гёте, с которым Клингер не прерывал тесного общения из России.[945] Назначения Клингера попечителем Дерптского университета добился в декабре 1802 г. у Александра I Г. Ф. Паррот, справедливо полагая, что для ограждения прав университета от посягательств ему нужна на этом посту фигура не только просвещенного чиновника, но и человека, никак не связанного с местным лифляндским дворянством.

Но основным проводником влияния обновленных немецких университетов в Главном Правлении училищ выступал товарищ министра народного просвещения M. Н. Муравьев. Назначенный в 1803 г. попечителем Московского университета, он занимался приглашением сюда новых профессоров, ориентируясь именно на облик Гёттингена, и переписывался с тамошними учеными (о чем подробнее – в следующем параграфе). Вероятно, при содействии, если не по прямой инициативе Муравьева в начале 1803 г. официальный периодический орган министерства народного просвещения опубликовал пересказ брошюры советника ганноверского двора Э. Брандеса «О современном состоянии Гёттингенского университета» (1802).[946] В брошюре, в частности, выражались идеи о том, что университет должен быть не только хранителем знаний, но и «распространять и передавать оные потомству, если возможно, с приумножением оных», а также что «если университет будет одною только школою, то учение может сделаться некоторым родом ремесла, к великому вреду наук и цели самого учения». Оба эти положения – научный императив университетов и противопоставление их относительно школ – были затем развиты В. фон Гумбольдтом и вошли в идейную основу «классического» университета. Подробно излагалась также критика Брандесом «новейших мнений» о создании университетов «для некоторых отраслей человеческих знаний» (явно направленная против отделенных друг от друга французских специальных высших школ) и его слова о том, что «все науки имеют взаимную связь, которая между ними гораздо теснее, нежели как обыкновенно думают» и что «Гёттингенский университет может представить нам многие сему доказательства», а «профессора получают великую пользу от соединения своего в одно место, и сие полезнее еще для молодых людей». Опять-таки высказанная здесь идея происходящего в университете синтеза наук (над философским содержанием которой в конце XVIII – начале XIX в. трудились Кант, Фихте и Шеллинг) легла краеугольным камнем в здание «гумбольдтовского университета».

Неудивительно поэтому, что при подготовке общего университетского Устава влияние «модернизированных» немецких образцов яснее всего отражалось в проектах M. Н. Муравьева. Написанный им собственноручно первый вариант Устава Московского университета был готов уже в мае 1803 г.[947], а затем во второй половине 1803 – начале 1804 г. подготовлен еще один вариант.[948] Многие из положений проектов вошли потом в окончательный текст устава 1804 г., однако исходно формулировались более четко и последовательно.

Так, Муравьев показывал себя принципиальным сторонником свободы преподавания и науки внутри университета: «Мнения в науках не должны служить поводом гонений… Взаимное уважение Профессоров друг к другу долженствует облегчить им способ общего советования в рассуждении ученых трудов., почему и может каждый из них при начатии Академического года представить своей образ учения и книги, которым в преподавании намеревается последовать, для сочинения потом общего обозрения лекций». Подобно тому, как это было в Гёттингене и Йене, при университете предусматривались ученые общества (что вошло в § 11 Устава 1804 г.), и действительно, за период попечительства Муравьева в Московском университете таких обществ было открыто три – Истории и древностей Российских, Испытателей природы и Соревнователей медицинских и физических наук (и еще два – Латинское и Статистическое – не получили развития[949]). Также Муравьев предполагал закрепить в уставе издание при университете «Ученых ведомостей, содержащих рассмотрение всех новых книг и откровений в науках как в России, так и в чужих краях» (по образцу Göttinger Gelehrte Anzeigen): такая газета действительно выходила в Москве в 1805—07 гг. при поддержке попечителя, но после его смерти прекратилась, а в окончательном тексте Устава 1804 г. это издание отражено не было.