Гуманитарный бум - Леонид Евгеньевич Бежин

поймав его взгляд.

— Хорошо живете. Можно позавидовать, — Лева улыбнулся, показывая, что его зависть заключается не столько в желании такого же благополучия для себя, сколько в желании еще большего благополучия для Фроси.

— Чем же хорошо? Обычные вещи, обычная комната… — Фрося бросила мокрую тряпку в угол и вымыла руки под маленьким ручным умывальником, которым пользовались в том случае, если не хотелось идти на кухню.

— Зато откроешь окно и — Москва-река… — Лева сел на стул, принимая позу гостя, которого требуется угощать и развлекать. — Может быть, чайку?

— Ах, извините! Сейчас, сейчас… — Фрося торопливо схватила чайник и побежала с ним на кухню. Вернувшись, она спросила: — Лева, а у вас ко мне какое-нибудь дело? Не могу поверить, что вы просто так…

— Именно просто так. Разве это странно?

— Нет, но просто вы…

— А что во мне такого?

— Вы учитесь в университете, бывали во всяких странах, а я простой библиотекарь. Вам со мной неинтересно.

— Библиотекарь-то вы не простой, а с секретом.

— Какой же во мне секрет? — смутилась Фрося. — Выдаю книги, заполняю формуляры, а дома надо за мамой ухаживать. Ей кажется, что она все болеет…

— А секрет в том, что вы добрый человек. И жизнь у вас простая и ясная.

— Вот уж не думала, что я добрая! Иногда меня все так злит…

— А это ничего не значит. Добрый человек и сердится по-доброму.

— Нет, это неправильно. Добрые вообще ни на кого не сердятся. А мне иногда на маму закричать хочется.

Лева рассмеялся, принимая ее слова совсем не в том значении, какое она в них вкладывала.

— Помню, в детстве я рассердился на маму и, не смея этого показать открыто (мама же — кумир, божество), взял какую-то книгу и воровски вписал между строк слово, казавшееся мне ужасно кощунственным: м а м к а. Вот и вы мне представляетесь таким же ребенком, но в то же время вы очень мудрая…

— Как змея… — с усмешкой добавила Фрося.

— Странно, другими вы восхищаетесь, а себя совсем не любите. Почему? Тоже от доброты? — Лева задал этот вопрос, слегка наклоняясь в сторону Фроси и словно бы желая помочь ей в ту минуту, когда она будет отвечать на него.

— Наверное, от простоты, что хуже воровства, — сказала Фрося, продолжая сидеть прямо и как бы отклоняя тем самым помощь и участие Левы. На кухне засвистел вскипевший чайник, и Фрося поспешно встала, прерывая их беседу. — Давайте лучше пить чай. Сейчас я принесу чашки…

Она вышла на кухню. Оставшись один, Лева поймал себя на внезапно мелькнувшей мысли, и ему захотелось не столько высказать ее самому себе, сколько поделиться ею с Фросей.

— А почему бы нам с вами не видеться чаще? — спросил он, когда Фрося открыла дверь в комнату, намеренно не называя ее по имени, словно этот вопрос мог относиться к кому-то другому. — Например, я могу давать вам книги, которых наверняка нет в вашей библиотеке.

— А я вам что могу дать? — Фрося поставила на стол чашку, жалобно звякнувшую о блюдечко.

— А вы будете угощать меня чаем. Договорились? — сказал Лева, удовлетворенно снимая с запотевшего чайника румяную ватную куклу.

IX

Лиза не переставала удивляться, как быстро теряла она все то, что когда-то делало ее независимой. Раньше — несмотря на добровольную зависимость от отца — она смело обо всем судила, и ей было весело отстаивать свою правоту, потому что ничто не заставляло подчиняться правоте другого. Рядом не было человека, победив которого в споре она бы ощутила потерю, нехватку чего-то, и Лиза обладала той абсолютной свободой во мнениях, которую дает одиночество. Теперь же она лишилась этого одиночества, и ее свобода — исчезла. Лиза с ужасом сознавала, что ее мнения рабски зависят от мнений Никиты, что она подчиняется ему во всем. «Какой он и какая она?» — думала она о себе как о посторонней, и этот взгляд со стороны открывал ей ту неотвратимую истину, что сама она меняется по сто раз на дню, способна быть какой угодно, и глупой, и занудливой, и противной, зато он — это всегда он, умный и великодушный. Она не видела его каждый раз заново, а словно человек, теряющий зрение, узнавала по памяти, по воображению, на ощупь. Поэтому в нем ничего не менялось, и ей тем сильнее хотелось подчиниться ему, чем привычнее было это оглушающее ощущение неизменности. Лишь в одном она совершала слабое усилие, чтобы сохранить частичку независимости. Лиза упрямо обещала себе, что никогда не согласится с его мнением об отце, и стоило Никите насмешливо отозваться о нем, возмущалась и спорила.

Засыпая ребенком в темноте, Лиза считала себя в безопасности только тогда, когда удавалось тщательно подоткнуть под себя одеяло. Точно так же она могла спокойно жить, лишь зная о том, что отец рядом, он всегда защитит и придет на помощь. Лиза представлялось ужасным невезением, что отец и Никита так далеки друг от друга, и поначалу она решила быть меж ними бесстрастным арбитром и миротворцем. Перед отцом она мысленно защищала Никиту, а перед Никитой — отца. Но затем ее настигла мысль, что это не невезение, не случайность, которую легко исправить, а — судьба. Никита был дан ей этой судьбой во искушение, чтобы она впервые изменила отцу, разорвав между собою и им ниточку связи. В ней постепенно ослабевало то зрение, благодаря которому она видела хорошее только в отце, и в ней неотвратимо усиливалась слепота, затмевавшая все плохое в Никите.

…Все утро они пробродили по центру летней Москвы, купили на рынке плетеную корзиночку свежей клубники, вымыли ее в струе фонтана и съели прямо на лавочке, в тени зеленых и пыльных акаций, куда ветром доносило мелкие брызги воды, детские голоса, запахи шашлыков и армянской кухни из маленького ресторанчика неподалеку. Заглянув в музыкальный магазин, они стали рыться в старых нотах, и Никита с устрашающей таперской гримасой наигрывал на рояле (в детстве он учился музыке) жестокие романсы из репертуара дореволюционных звезд. Их приняли за хулиганов и в скором времени выпроводили. Они, обнявшись, двинулись по улицам и остановились возле музея Чехова, напротив которого стояла стилизованная тумба с афишами прошлого века, прочли все надписи и объявления. Никита показал на шпиль и островерхие зубцы высотного дома: «Я здесь живу. Зайдем?» Но Лиза вспомнила, что недавно открылась новая ветка метро, и они помчались ее осматривать, разыгрывая из себя иностранцев, знакомящихся с историей Московского метрополитена: Никита изумленно разевал рот, задирал кверху голову и ронял воображаемую шляпу. В вестибюле метро было жарко, но стоило