Олег Борисов - Александр Аркадьевич Горбунов

Видел же, что творческого результата не будет. Даже Райкин Аркадий Исаакович звонил Товстоногову, уговаривал его: „Что же вы делаете? Должен играть Борисов“. Но ничего из этого не вышло. Звонил Райкин и Борисову: „Олег, вы обязаны играть эту роль. Обя-за-ны!“».

Юрий был убежден, что, ставя в этом спектакле на Басилашвили, Товстоногов прислушивался, во-первых, к мнениям сестры Нателы и Евгения Лебедева и, во-вторых, сохранял свою, близкую к водевильной, трактовку «Ревизора» вообще и роли Хлестакова в частности. Хлестаков — Борисов эту трактовку разрушал напрочь. Она становилась его — борисовской, а не режиссерской. «В Борисове — как в личности и в артисте соответственно — была заложена некая сверхреальность, — говорит Лев Додин. — Ну, скажем так, дьявольское начало. Мне кажется (я надеюсь, Олег Валерианович Басилашвили на меня не обидится), Хлестаков в его исполнении должен был стать абсолютно мистической, дьявольской фигурой, что совсем не входило в представление Георгия Александровича». Надо сказать, Товстоногов не видел в поставленном им «Ревизоре» вообще и в Хлестакове — Басилашвили в частности ничего водевильного. «Надо забыть, — писал он в программной статье, сопроводившей выпуск спектакля, — что играем комедию, что должно быть смешно, надо объявить войну водевилю».

Когда роль Хлестакова поделили между Басилашвили и Борисовым, что стало, мягко говоря, сюрпризом для Олега Ивановича, он назвал это «подставкой» со стороны «получертика». Пока Борисов отсутствовал (из-за разыгравшегося на нервной почве гастрита ему пришлось на десять дней лечь в больницу), был разведен весь первый акт.

«Когда я увидел, — записал Олег Иванович в дневнике, — как Басик рыбкой ныряет в кровать, то понял, почему нас двое. Ему нужен был водевильчик, легкость и в мыслях, и во всяком месте. Я уже готовился заявить о своем уходе, но из-за „Генриха“ не решился. Пожалуй, я тогда по-настоящему разыгрался. После премьеры шекспировской хроники они пожимали плечами: откуда такой артист взялся? где раньше был? Выпустили джинна на свою голову… Тут я вспомнил про „Пашину“ лестницу: поднялся на одну ступеньку и еще ногу на другую занес! Посмел!.. Исходя из их логики, меня вообще нельзя было подпускать к „Ревизору“. Я не хотел повторять рисунок Басилашвили, пытаясь — с муками — отстоять что-то свое. „Ужимки и прыжки“ делать отказывался. Товстоногова это злило. Репетировали в очередь. Он сыграл прогон, после него — я. Премьера была не за горами, и Г. А. должен был выбрать кого-то одного. Что он и сделал. Я увидел фамилию Басилашвили и перестал ходить. На мое отсутствие никто не обратил внимания, как будто всем полегчало. Конечно, они обратили, но перед премьерой им не до меня! Со мной можно потом объясниться. После генеральной — какое-то перешептывание. Да, это победа, такого прочтения никогда не было, но чепчиков в воздух никто не бросал. Неожиданно позвонил Аркадий Исаакович Райкин и начал издалека: рассказал, как в молодости с ним произошла почти такая же история. И тоже Хлестакова касалась. Он говорил, что это адская пьеса и режиссеры часто попадают в заколдованный круг. Просил, чтобы я все-таки играл…»

О четырех кругах Ивана Александровича Хлестакова записи в дневнике Олега Ивановича: они — дополнение к четырем так и не реализованным вариантам относительно появления Хлестакова — Борисова на сцене.

Круг первый: Он поселяется

Точно не вспомню, когда Он пожаловал. Может, когда я еще в чужие тарелки заглядывал. Может, когда обнаружил в себе склонность к преувеличениям. Но что же этому удивляться — актеров вообще тянет к гиперболе, а в молодые годы — хлебом не корми. «Сколько вчера водки выпили?» — «С полведра!» — «А сколько блинов съели?» — «С пол-локтя!» Гиперболы сопровождались «кучей происшествий»: репетициями, футболами, преферансами, свадьбами. Спать в Киеве ложились поздно, под утро, а утром бежали на репетиции. В одну из таких коротких ночей Он и появился. С тросточкой. Я долго не мог сообразить, кто это. Вгляделся: вижу, на нем бант, острый носик, подведенные брови. Понял, что это грим. Грим напоминал чеховский. Отрекомендовался: «Иван Александрович Хлестаков, чиновник из Петербурга». Дальше посыпались хорошо знакомые фразы: «Какой скверный городишко! В овощных лавках ничего не дают в долг…» И, наконец, долгожданное: «Прикажете принять?» Интересно, скажет ли Он дальше: «Может, ты, пентюх, и не знаешь, что такое значит „прикажете принять“?» Нет, не говорит, хитрый. Я распоряжаюсь, чтобы Его пропустили: живи, мне не жалко! Освоился Он быстро и опять заладил свое: «…даже тошнит, как есть хочется». И, как положено, плюнул. Я Ему сухо, негостеприимно так: «Прекрати плеваться! Никто тебя сюда не звал… не у себя дома! Если голоден, терпи до завтрака — сейчас все спят. Могу только чаю предложить…» Он с радостью согласился на чай, однако, когда глотнул, рожу состроил: «Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем». Я возмутился: «Сейчас же прекрати наговаривать! Хороший чай… только холодный». Вскорости я заснул, а Он где-то во мне растворился. Долго не давал о себе знать. Наконец, объявляется: бумага приходит из Москвы, из Малого театра…

Может, я бы и забыл об этом приглашении, если бы не Он. Видите ли, Он обиделся! Сцену устроил: «Если ты думаешь, что я легко переношу такие предательства, то ты ошибаешься. Сегодня же ухожу!» — «Позволь узнать, к кому?» — «А хоть бы и к Игорю Горбачеву…» — «Ну-ну, желаю удачи…» И мы расстались. Однако была отчего-то уверенность, что ненадолго.

Круг второй: …рожи строит

Вскоре я уехал в Москву. Стал работать в Театре Пушкина у Бориса Равенских. Живу у Фаины Зиновьевны Синицкой, нашей старой приятельницы, на Арбате. Однажды попросил Фаину Зиновьевну поговорить обо мне с Юрием Александровичем Завадским — она работала у него секретарем в Театре Моссовета и помогала по хозяйству. Фаина Зиновьевна потом строила много догадок, почему он не взял: наверное, подошла не вовремя, когда он карандаши затачивал — в этот момент его нельзя беспокоить. Это всем известно, что Завадский собирал карандаши и что у него их несколько чемоданов. Он ответил сухо, вытряхивая стружку от карандашей в пепельницу: «Вы же знаете, что у меня есть другой такой же Олег — Анофриев!» Вот когда началось! Я все бы мог понять: он не знает меня как артиста, лень заниматься квартирой, «единиц» нет — все что угодно. Но отчего родился этот странный двойник? Уже тогда я решил, что это Он подстроил, Анофриев — это Его «подставка». Он мне так отомстил за то, что я в Малый театр тогда не пошел. Я захотел с Ним объясниться, и Он мне эту возможность дал… Понимая, что пожартовал у Равенских я вдоволь, а теперь