Собрание сочинений в трех томах. Том III - Сергей Фудель

Преподобный Феодор Студит пишет: «Чада! Да осияет вас свет неложного разума и любовь Божия да отлучит вас от мира… Никто из вас не лишится той благой части и наследия, которое получили прежде усопшие братья наши, потому что… и мы все туда пойдем, познаем один другого и увидим друг друга иного рода познанием»[966].

В 1905 году, на второй день Пасхи, Флоренский, тогда еще студент, кажется, второго курса Московской духовной академии, сказал слово в академическом храме — «Начальник жизни». Оно оканчивалось словами о всеобщем воскресении:

«Одухотворенными встретятся близкие и любящие; обнимутся после многолетней разлуки… и не смогут наглядеться в глаза друг другу, пожимая руки с детской улыбкой, молча. Будут в общении с Христом Господом, Которого «не видев любят», светлой радостию Которого радуемся мы в предчувствии. И не будет уже ничего нечистого в тот великий праздник Восстания Милых, в Великую Пасху… Ей, Господи, гряди! Аминь».

Приложение

Заметки по поводу «Экклезиологических материалов» отца Павла Флоренского

<…> Достигать не внешнего, но истинного познания Церкви становится делом все более необходимым для нашей церковной эпохи. Современный близорукий экуменизм имеет тенденцию рационалистически приравнивать Церковь к мировым социальным движениям. Это плохая услуга для Церкви, не оправдание или защита ее, а скорее измена ей, — это стрижка ее под одну общую социально–прогрессивную гребенку. Протестантский, то есть внецерков–ный, экуменизм боится тайны дивного запредельного происхождения Церкви, как имени Иисус, в Предвечном Троическом Совете. А именно эта высочайшая генеалогия Церкви определяет характер ее дуальности, этого особого сочетания в ее природе Божеского и человеческого, безусловного и относительного. <…>

Внутри святой Церкви Божией человек находится внутри великого Богочеловеческого тепла, как в утробе. Я полагаю, что эта субъективная оценка является в то же время самой надежной для осознания основного догматического определения Церкви, данного апостолом: Бог «поставил Его (Христа) выше всего, главою Церкви, которая есть Тело Его, полнота Наполняющего все во всем» (Еф. 1,22–23). <…>

Весь расцвет самостоятельного русского богословия связан именно с учением о Церкви. В экклезиологии расцвела русская церковная мысль. В 30–х годах В. Лосский сказал, что основная богословская тема современности — это тема о Церкви. Но это правильное положение не могло бы быть реальным, если бы до Лосского не было Флоренского и Хомякова. Можно идти и далее, чтобы не забыть имени Григория Сковороды с его чаяниями духовной Церкви и той «петры», того «камня веры», на котором жительствует церковная духовность. Но конечно, именно Хомяков незыблем как первооткрыватель русской экклезиологии, как человек, освободивший русское богословие и от авторитетного рабства Рима, и от рабского бунта Лютера, и еще от государственной и тоже рабской зависимости русской богословской мысли. Он твердо повернул религиозную мысль к первохристианским истокам познания. Но земля богословия была уже настолько иссушена двойным рационализмом Запада и доморощенным бюрократизмом и косностью синодального периода, что только через полстолетия после его смерти в этой пустыне пробился живой ключ мысли Флоренского.

Флоренский не столько богослов, сколько философ, и не столько философ, сколько священнослужитель тайны домостроительства Церкви, открывшейся ему через богопознание, а самое главное, через самую жизнь в духовном воздухе Церкви. Человек, несущий большое бремя учености, он органически понял, что только жизнь в благодати дает познание благодати, что только сливаясь со святым дыханием Церкви, можно соучаствовать в ее святом бытии. Человечество давно устало от слов, от «голых» слов о «высоком» еще более, чем от всяких других слов, и все значение Флоренского может быть сведено к тому, что он, пользуясь всей своей познавательной мыслью, ввел религиозную мысль в глубокие воды практического духовного знания. Он углубил Хомякова и вырыл колодцы там, где стояли на поверхности только правильные знаки и формулы хомяковского богословия. Он призвал к духовности ума для начала познания Церкви. После Хомякова и Флоренского стал «неизбежен» Лосский. Хомяков полемизировал с Западом, но его полемика, всегда острая, а иногда и безжалостная, имела в себе все же какую–то недостаточность. В ней еще точно не созрело дерзновение любви, то качество, при котором можно не только эрудированно обороняться, но и благодатно наступать. Это наступление в широком масштабе начал Лосский. Конечно, еще до него это же самое делал Булгаков, но его мышление стоит как–то отдельно от главной магистрали русского богословия, хотя и подтверждает ее. Лосский раскрыл Западу всю глубину и всю ортодоксальную безупречность восточного мистического богословия, всю его верность апостольскому Преданию, всю его сосредоточенность вокруг темы о Церкви как о продолжающемся домостроительстве, совершаемом на земле Сыном Божиим и Духом Святым.

Его дело продолжает Мейендорф и другие русские богословы Запада. Трудно отделаться от мысли, что то новое, что прозвучало о Церкви в Риме на II Ватиканском Соборе, обязано в большой степени проповеди о Церкви русских богословов: Хомякова, и Флоренского, и Булгакова, и Лосского. <…>

Тема о Церкви в наше время все больше конкретизируется и очерчивается в теме о святости. И она же становится вообще основной темой современности перед фактом великого нравственного падения человечества.

Вот почему понятно обращение русского богословия к вопросу Евхаристии — «святая святых». Тут ключ разумения Церкви, тут и источник бытия в ней. К Евхаристии, как к центру, ведут все радиусы богословия. Поэтому логична эта устремленность работ Керна, Арсеньева, Шмемана, Бобринского, Ветелева, Шпиллера. Русская богословская мысль идет к средоточию церковного бытия, в его «святая святых». И это не только в плане богословия. И верить можно только в святыню. Нельзя верить в тот «свечной ящик», который стоит в церкви и выполняет для нее, возможно, нечто полезное. <…>

Чем меньше святости в людях, заполняющих Церковь, чем больше они погружаются в грех и в обмирщение, тем все больше умирает в мире вера в Церковь. Холодеют в пороке люди Церкви, и все большим холодом отвечает мир всей Церкви в целом. <…>

Нам обычно не совсем понятно — почему в Символе веры из многих волновавших первохристианство вопросов выбран именно этот: «Исповедую едино крещение во оставление грехов». Святые отцы учили, что дверью в Церковь является крещение, что, пройдя эти врата, человек несомненно вступает под своды церковные. Если это так, тогда этот член Символа веры приобретает особое значение. Всякий христианин, для приема которого в Церковь не требуется перекрещивания (то есть если уже совершенное где–то над ним прежде крещение принимается), уже находился в прямой мистической связи с единой православной Церковью. <…>

«Приняли ли вы Святого Духа, уверовав?» — спросил апостол Павел группу христиан в Ефесе. Они же ответили: «Мы даже и не слыхали, есть ли Дух Святой» (Деян. 19, 2). Так могли бы ответить в наше время и миллионы современных христиан, целые громадные группы и конфессии, на наличие которых так горделиво и самонадеянно указывают обычно современные христианские деятели в доказательство «благополучия» в современном христианстве. В одной своей работе («Причастие вечной жизни») я уже привел свидетельство крупнейшего протестантского богослова и деятеля Лукаса Фишера, в котором он признает, что весь протестантский мир до сих пор совершенно не понимал глубины учения о Святом Духе и поэтому–то, замечает Фишер, не понимал и Церкви. Как же можно понять что–то о Доме Духа Святого без устремленности к Нему Самому?

Этим непониманием, этой какой–то сознательной и афишируемой не–духовностью характеризуется и современный протестант–ствующий экуменизм. К счастью, в настоящее время можно говорить о двух не связанных друг с другом экуменических движениях. Одно — это, так сказать, стихийное, народное, низовое движение, только–только начинающееся и обычно вызывающее некоторую подозрительность у духовного руководства отдельных конфессий. Это всего только тот удивительный факт, что встречаются, например, православные, обычно молодые, и сектанты и без всякой умышленной подготовки вдруг начинают чувствовать, что их искренняя любовь–вера в Иисуса Христа толкает их друг к другу, дает им какие–то новые и дерзновенные слова драгоценного общения, что это вожделенное Имя открывает Себя им как общее их сокровище, совершенно достаточное для полноценной духовной жизни. Остаются великие трудности дальнейшего сближения, но трудности возникают уже тогда, когда кончается первое вдохновение, первое веяние Святого Духа, веяние из самых недр христианства, из его первых веков и его «первой любви». А эти люди упорные: и потерявши, они снова ищут и находят открывшийся луч.