Летят наши годы - Николай Почивалин

Дождь все прибывает и прибывает; мы молча слушаем его ровный успокаивающий шум до тех пор, пока за дверью не раздается осторожное покашливание.

— Вера Павловна! — Соня вскакивает. — Заходите. Как ваша голова?

— Ничего ей не сделается, утихла, — не переступая порога, отвечает Вера Павловна. — Чай пить пора. Зови гостя-то.

— Идем. Сейчас идем.

Возвращается Соня, улыбаясь.

— Надо идти. Чай у нас — непременный, я тебе говорила. — И пытливо заглядывает мне в глаза. — Ты что это притих? Скуку я на тебя нагнала? Сам напросился. Не мучь ты себя жалостью. Хочешь, я тебе одну вещь скажу?.. Руку вот на сердце кладу: счастливая я все-таки!

Соня стоит, опершись на стол, в привычной позе учительницы, и говорит все это спокойно и убежденно. Спокойным выглядит и ее лицо, может быть, только чуть бледнее, чем обычно.

— Я серьезно говорю. Очень люблю свою работу… Дети, дети — вот мое призвание, моя жизнь. Ты замечал, кстати, что дети стали красивее?.. Нет, не шучу. Не стало уродов, недоразвитых. И знаешь — почему? Не стало неравных браков — по принуждению, по расчету. Людей сейчас сводит любовь. Вот поэтому и ребятишки славные растут. Начисто, между прочим, отметаю всякие разговоры о том, что нынешние ребята и девчата — хуже, испорчены временем. Чепуха, это я тебе как педагог говорю. Просто у каждого поколения — свой ритм, свои признаки и болезни роста. Отличные люди растут! Приходи завтра в школу — посмотришь… Вот в этом мое счастье и есть — участвовать в их росте… Конечно, если б человеку давали вторую жизнь, я попросила бы себе вдобавок и простого, женского счастья. Человек никогда не бывает доволен абсолютно всем. Наверно, это и хорошо… Ну, пойдем, — обидится Вера Павловна.

— Соня, а почему она за обедом так с тобой? — вспоминаю я, поднимаясь.

— Не понял разве? — понизив голос, спрашивает Соня, черные глаза ее блестят устало и смущенно. — Ревнует… Все боится, чудачка, что придет кто-то и уведет меня от нее. Вот иногда и находит на нее — и себя растревожит, и меня. «Кто я тебе? Чужая — чужая и есть. И нечего тебе около меня жизнь свою губить. Иди куда хочешь — не держу». Потом успокоится, опомнится — виниться начнет. «Прости ты слова нехорошие. Забудь про них! Кровушка ты моя, спасибо, что не бросаешь меня, горькую!..» Кричит ее материнское горе, до сих пор кричит…

* * *

Четырехэтажное, светлой окраски, здание школы стоит внутри квартала, — не зная, десять раз мимо пройдешь. Зато удобно: в стороне от пешеходов, машин, от гомона весенних улиц.

В вестибюле тихо, пусто, приглушенный гул доносился откуда-то сверху.

— Туда, туда! — не дослушав, машет в сторону лестницы молоденькая, чем-то взволнованная «техничка» в новеньком синем халате. — Всем — туда!

Почему — туда, почему — всем?.. Недоумевая, поднимаюсь на второй этаж и останавливаюсь. В глазах рябит от белых парадных фартуков, кумачовых галстуков и разноцветных дымков капроновых бантов; звонкие голоса первоклашек сливаются в сплошной гул. «Конец мая — конец учебного года», — вспоминаю я, невольно поддаваясь ощущению праздника. Коротко остриженный, похожий на ерша малец, с размаху бьет мне рыжей головенкой в живот, пытается улизнуть.

— Где учительская? — грозно спрашиваю я, обхватив упругое, вьюном извивающееся в моих руках тельце.

— На третьем, дяденька! — выкрикивает он, озорно блестя большими, ни капельки не испуганными глазами.

На третьем этаже народ старше — седьмые, восьмые классы, по виду. Здесь тоже шумно, но по-другому — без беготни. Явно ожидая чего-то, взволнованно переговариваются, нетерпеливо поглядывают в конец коридора. Туда же, ничего и никого не видя по сторонам, стремительно идет Соня.

— Соня!

Схватив за руку, она буквально вталкивает меня в узкую комнату, захлопывает дверь с золотой табличкой «Директор».

— Сиди и жди. Позову.

— Здравствуй, — ошеломленно говорю я. — Соня, что-нибудь случилось?

— Случилось, — быстро, обреченным и счастливым тоном подтверждает Соня. — Последний звонок в моем выпускном классе. И тоже — в десятом «А». Понятно?

И тут же уносится на своих высоких легких каблучках — взволнованная, быстрая, кажется, совсем не изменившаяся и уж безусловно — самая молодая из наших сорокалетних девчат.

В кабинет входит худощавый в роговых очках мужчина.

— Директора, значит, нет, — не спрашивая, скорее свидетельствуя, говорит он и протягивает крупную прохладную руку. — Агафонов, секретарь обкома партии. Откуда вы, товарищ?

— Сам от себя, наверно, — я смущенно пожимаю плечами.

— Вот как… Но вы тоже — на последний звонок?

— Да так выходит.

— Ну что же, — вежливо, выражая полнейшее удовлетворение моими бессвязными ответами, говорит секретарь. — Тогда пойдемте: без семи десять, пора.

— Мне ждать велели, — вовсе уж нелепо говорю я.

— Тогда ждите, — кивает секретарь, с веселым любопытством покосившись на меня.

В кабинет один за другим заглядывают еще несколько человек; чувствуя себя глуповато, стараюсь принять максимально независимый вид, рассматриваю на стенах почетные грамоты и не сразу замечаю, что в коридоре стало тихо.

— Скорее, — распахнув дверь, срывающимся голосом говорит Соня и тут же исчезает.

Торопливо и все-таки отставая, я иду за ней по длинному коридору — по обеим сторонам его замерли ряды торжественной «линейки», — поспешно жмусь в угол.

Из боковых дверей в коридор вплывает величавая, щемяще прекрасная мелодия старинного марша. По лестнице парами спускаются десятиклассники, младшие встречают их восторженными аплодисментами. Ребята в костюмах, в сорочках, с черными галстуками, девчата в форменных, с белыми фартуками, платьях. Капроновые чулки, легкие туфельки. Как они не похожи на тех, какими в их годы были мы, — своими нарядами, и как похожи они на нас чем-то самым главным — молодостью, жаром щек, сияньем глаз, наконец — чувствами, которые переполняют сейчас их сердца!..

Провожаемые маршем и аплодисментами, десятиклассники обходят этаж за этажом, выходят на широкий школьный двор. Туда же, бурля, как весенний поток, в узкой горловине дверей, устремляются младшие. Вместе с педагогами и гостями я стою на узкой площадке крыльца, прижатый к теплой каменной стене. Поталкиваясь, огромной буквой «Г» выстраивается «линейка».

Высоко и звонко, как журавль в небе, трубит горн.

Меня еще теснее прижимают к стене. В образовавшемся проходе вспыхивает алый бархат развернутого знамени. Его, чуть наклонив вперед, несет смуглый высокий парень в сопровождении двух девушек.

Становится так тихо, что я слышу стук собственного сердца.

— Передать знамя школы девятому классу «А»! — охрипшим от волнения голосом подает команду директор школы, пожилая женщина в синем костюме.

Трепещут мокрые Сонины ресницы; стесненно покашливая, невозмутимый секретарь обкома поспешно снимает очки и без всякой нужды трет их белоснежным носовым платком; странно першит в горле у меня.

Из рядов выходят паренек и две девушки. Четко отбив шаг, они останавливаются у знамени. Ребята обмениваются рукопожатиями, девчата целуются, и вот снова, теперь уже в руках преемников, плывет в майской синеве развернутое знамя школы.

— Ребята! — дождавшись, пока стихли аплодисменты, говорит директор. — Дорогие мои ребятишки!..

Она замолкает, и тогда становится слышно, как где-то басовито ревет пароходный гудок; мне хорошо видно ее немолодое, иссеченное добрыми морщинками лицо, крепко сведенные губы.

— Сегодня мы прощаемся с вами… У вас еще будут экзамены. Вы не сразу уйдете от нас. Не завтра… Но сегодня — ваш последний звонок. Пусть он всегда звучит в вашем сердце — как память о родной школе!..

После директора выступает секретарь обкома, классные руководители обоих выпускных классов — Соня и худенькая, похожая на подростка, женщина в толстых очках, председатель родительского комитета, наконец, сами виновники торжества… Сказав коротко и сдержанно, Соня старается спрятаться за спинами других и стоит сейчас рядом со мной, грудь ее вздымается. Она, конечно, не видит, да и не помнит, что я здесь. По правде говоря, я и сам в эти минуты не помню, что явился сюда за чем-то еще, не связанным с прощальной «линейкой».

Среди взрослых проходит какое-то движение. Что-то проглядев, я поднимаюсь на носки, да так и остаюсь стоять, неловко покачиваясь и вытягивая шею.

Вдоль шеренги десятиклассников, едва ли доставая им до колен, идет светловолосая, с пышным белым бантом на маковке, девчушка и громко звонит в большой медный звонок. Кто-то подхватывает ее на руки, передает соседу, тот — следующему, — кочуя таким образом, полная сознания важности порученного дела, малышка усердно, обеими руками, звонит.