Двести лет вместе (1795 – 1995) - Александр Солженицын

Всё образованное общество, культурный круг - искренно не замечали в 20-е и 30-е годы никаких обид русских, даже не допускали, что они есть, – но сразу же ощутили обиды еврейские, как только они возникли. И, например, Виктор Перельман, издающий в эмиграции еврейский противосоветский журнал «Время и мы», – служил режиму в самом нечистом месте, в «Литературной газете» Чаковского, – до тех пор, пока не возник перед ним еврейский вопрос. Тогда – отшатнулся.

На более высоком уровне это обобщалось так: «Крах… иллюзий об органическом вхождении в российские общественные движения, о возможности что-либо в России изменить»[17].

И так, осознав уже своё явное противостояние советскому режиму, – евреи стали в оппозицию ему, по своей роли в обществе – интеллектуальную. Разумеется – не их были мятеж в Новочеркасске, волнения в Краснодаре, Александрове, Муроме, Костроме. Но кинорежиссёр М. Ромм нашёл смелость недвусмысленно высказаться в публичной речи об известной кампании против «космополитов», – и это стало из первых документов самиздата (а сам Ромм, «Ленин в Октябре» (1937), «Ленин в 1918 году» (1939), 5-кратный лауреат сталинской премии, идеологически рассвободившийся ко времени, – стал как бы духовным лидером советского еврейства). И с тех пор евреи дали значительное пополнение «демократическому движению», «диссидентству» – и стали при том отважными членами его.

Уже из Израиля оглядываясь на московское кипение, пишет недавний участник его: «Большая часть русских демократов (если не большинство) – евреи по происхождению… Они не сознают себя евреями и не понимают, что их аудитория тоже в основном еврейская»[18].

Так евреи снова оказались – в российских революционерах и, в наследие той русской интеллигенции, которую евреи-большевики рьяно помогали уничтожить в первое пореволюционное десятилетие, – также и истинным, и искренним ядром нововозникшей оппозиционной общественности. Так что и – никакое прогрессивное движение без евреев снова стало невозможным.

Кто остановил поток лживых политических (и чаще полузакрытых) процессов? Александр Гинзбург. – Вслед за ним Павел Литвинов и Лариса Богораз. Не преувеличу, что их обращение «К мировому общественному мнению» в январе 1968, – не отданное капризам самиздата, а протянутое Западу бесстрашной рукой перед фотоаппаратами чекистов, – было рубежом советской идеологической истории. – Кто те семеро отважных, кто потянул свои чугунные ноги на Лобное место 25 августа 1968? – не для успеха протеста, но жертвой своей омыть российское имя от чехословацкого позора? четверо из тех семи – евреи. (А в населении их к 1970 – даже меньше процента, это ж надо и тут напомнить.) – Не забудем и Семёна Глузмана, не жалевшего своей свободы в борьбе против «психушек». – И многие московские интеллигенты-евреи из первых удостоились партийной кары.

Но от редких диссидентов можно было услышать хоть интонацию сожаления о прошлом своих еврейских отцов. П. Литвинов никогда нигде не обмолвился о пропагандной роли своего деда. Не услышим и от В. Белоцерковского, сколько невинных людей сгубил его отец, с тяжёлым маузером. На старость лет окунувшаяся в диссидентство коммунистка Раиса Лерт – уже и после «Архипелага» всё гордилась своей былой принадлежностью к той партии, «в которую вступила честно и восторженно» в молодости, «которой отдавала весь жар души, все силы и помыслы», и сама от неё пострадала, – но теперь это уже «не та» партия[19]. Не заранивается в ней, что ведь таково и сама тянется быть причастной к раннему партийному террору.

В поток диссидентского движения после 1968 вступил безоглядно – и Сахаров. Среди его новых забот и протестов было много индивидуальных случаев, притом самых частных, а из таких более всего – заявлений в защиту евреев-«отказников». А когда он пытался поднять тему пошире, – простодушно рассказывал он мне, не понимая всего кричащего смысла, – академик Гельфанд ответил ему: «Мы устали помогать этому народу решать его проблемы»; а академик Зельдович: «Не буду подписывать в пользу пострадавших хоть за что-то – сохраню возможность защищать тех, кто страдает за национальность». То есть – защищать только евреев.

Возникло диссидентство и чисто еврейское, сознательно занятое только притеснением евреев и эмиграцией (о нём – позже).

Поворот общественного сознания часто выбирает себе отдельных лиц как своих выразителей, вдохновителей. Таким типичным – и точным – отобразителем интеллигентского понимания и настроения в СССР в 60-х годах стал Александр Галич. («Галич – это псевдоним, – поясняет Н. Рубинштейн. – Образован он соединением звуков, взятых из разных слогов имени, отчества и фамилии – Гинзбург Александр Аркадьевич. Выбор псевдонима – дело ответственное»[20]. Это верно, и автор, можно предполагать, сознавал, что, помимо «соединения звуков», это ещё имя древнего русского города, из глубинного славянского запаса). Галич был чутко движим общим интеллигентским поворотом и подпором. Магнитофонные записи его гитарного полупения-полудекламации расходились широко и почти обозначили собою целую эпоху общественного оживления 60-х годов, выразили его с большой силой и даже яростью. Мнение культурного круга было едино: «самый популярный народный поэт», «бард современной России».

Самого Галича советско-германская война застала в 22 года. Он рассказывает: был освобождён от воинской повинности по здоровью, уехал в Грозный, «как-то неожиданно легко устроился завлитом в городской Драматический театр», сверх того «организовал театр политической сатиры»; потом эвакуировался, добрался через Красноводск в Чирчик под Ташкентом, оттуда в 1942 в Москву, вместе с новоформируемой театральной труппой для выступлений на фронте – и с нею провёл оставшуюся войну. Вспоминает, как не раз выступал в санитарном поезде, сочинял частушки для раненых, после концертов пили спирт с симпатичным начальником поезда в его купе. «Мы все вместе – пусть каждый по-своему – делали одно великое общее дело: мы защищали нашу Родину»[21]. Кончилась война – стал известным советским драматургом, 10 его пьес поставлено «большим количеством театров и в Советском Союзе и за рубежом»{216}, – и сценаристом, участвовал в создании многих фильмов. Это – в 40-50-е годы, годы всеобщей духовной мертвизны, не выбиваясь же из неё? И о чекистах тоже был у него фильм, и премирован.

Но вот с начала 60-х годов совершился в Галиче поворот. Он нашёл в себе мужество оставить успешную, прикормленную жизнь и «выйти на площадь»{98}. С этого момента он и стал выступать по московским квартирам с песнями под гитару. Отринулся от открытого печатанья, хотя, разумеется, осталась тоска: «прочесть на обложке фамилию, не чью-нибудь, а мою!»{216}.

Несомненную общественную пользу, раскачку общественного настроения принесли его песни, направленные против режима, и социально- едкие, и нравственно-требовательные.

Главное время его песен – от позднего Сталина и позже, без порицательных касаний светлого ленинского прошлого (впрочем, один раз хорошо: «Повозки с кровавой поклажей / скрипят у Никитских ворот»{224}). – В лучших поворотах – он зовёт общество к моральному очищению, к сопротивлению («Старательский вальсок»{26}, «Я выбираю свободу»{226}, «Баллада о чистых руках»{181}, «От анкету нас в кляксах пальцы»{90}, «Что ни день – фанфарное безмолвие славит многодумное безмыслие»{92}). – Порой – жёсткая правда о прошлом: «Полегла в сорок третьем пехота без толку, зазря»{21}, порой – и «красные легенды»: было время – «чуть не треть зэка из ЦК. / Было время – за красный цвет / добавляли по десять лет!»{69} – потекло-о о бедных коммунистах! Но коснулся разок и раскулачивания («лишенцы – самый первый призыв»{115}). – Весь же главный удар его был – по нынешней номенклатуре («А за городом заборы, за заборами – Вожди»{13}, тут он – справедливо резок, но, увы, снижает тему в область ненависти к их привилегированному быту, – вот они жрут, пьют, гуляют{151-152}, – песни получались подтравливающие, но растрава самая обывательская, даже лобовые «краснопролетарские» агитки. Но и спускаясь от вождей «в народ», – разряды человеческих характеров почти сплошь – дуралеи, чистоплюи, сволочи, суки… – очень уж невылазно.

Для авторского «я» он нашёл, точно в духе времени, форму перевоплощения: отнести себя – ко всем страдавшим, терпевшим гонения и погибшим. «Я был рядовым и умру рядовым»{248}; «А нас, рядовых, убивают в бою». А долее всего, казалось, – он был зэком, сидел, много песен от лица бывшего зэка: «а второй зэка – это лично я»{87}; «Я подковой вмёрз в санный след, / в лёд, что я кайлом ковырял! / Ведь недаром я двадцать лет / протрубил по тем лагерям»{24}; «номерами / помирали мы, помирали»; «а нас из лагеря да на фронт!»{69}, – так что многие и уверены были, что он оттуда: «у Галича допытывались, когда я где он сидел в лагерях»[22].