Гамсун. Мистерия жизни - Наталия Будур

Старое издательство – «Альберт Ланген – Георг Мюллер» – после войны было закрыто. Оно являлось прямым наследником издательства Альберта Лангена. Того самого, которое в крохотной каморке в Париже начинало издавать первые романы Кнута Гамсуна, а затем превратилось в крупнейшее в Германии издательство.

Через несколько лет это гамсуновское издательство возродилось, и оба издателя договорились между собой об издании книг Гамсуна.

Настала зима, и мы с Кнутом залезли в берлогу.

...В Нёрхольме мы всегда старались отгородиться от зимы. У нас хватало дров, и в доме стояли большие старинные печи.

...Подобная берлога должна была быть маленькой, чтобы в ней сохранялось тепло. В комнатке Кнута было хорошо, у меня тоже. Теперь между нами всегда была открыта дверь, а в прошлом она иногда закрывалась.

...Кнут располагался поудобнее в своем старом плетеном кресле, поближе к печке, чтобы чувствовать с ней общность.

...Он любил, когда я сидела рядом. Здесь стоял маленький деревянный стульчик, который он смастерил своими руками. Изящный, вечный. Он хотел, чтобы я садилась именно на этот стул, на расстоянии вытянутой руки от него, и время от времени что-нибудь кричала ему в ухо. Больше ему ничего не было нужно. Он здоров, он в состоянии справиться сам...

Если я иногда выходила за дверь, спускалась по лестнице и оказывалась на холодном дворе, то долго отсутствовать мне было нельзя. Ибо он тут же выходил следом за мной, останавливался у входа, между колоннами, набросив на плечи красное вязаное покрывало, и кричал, чтобы я возвращалась в берлогу.

Иногда к нам наверх приходили внуки: маленькие девочки болтали без умолку и ни минуты не могли устоять на месте, а он плохо слышал их и плохо видел. "Нет-нет, какие же они славные!” – говорил он. Так он всегда отзывался о детях. С Эсбеном другое дело, тот уже научился выкрикивать нужные слова в нужное ухо: "У тебя тут просто сказка, дедушка!”

...Мы пережили зиму, самую снежную на памяти жителей Сёрланна. В Нёрхольме развалилась одна постройка – большой сарай, выстроенный Кнутом, когда мы сюда приехали. Но жизнь продолжалась, люди и животные стали жить дальше. И вот, как всегда, наступила весна.

...В это лето, последнее для Кнута, мы, как обычно, сидели на солнышке в саду. Однажды он еще долго оставался сидеть на скамейке, после захода солнца. Опустилась роса, вечерело, и он произнес: «Сделай что-нибудь, я замерз». Я помогла ему дойти до кровати, поспешила обложить его бутылками с горячей водой, накрыть старым пальто поверх одеял. Но он всю ночь метался, и я была рядом с ним, вновь обкладывала его бутылками, укрывала его. Очень хорошо помню это, потому что та ночь стала поворотным пунктом...

Утром он начал бредить, не узнавал меня, думал, что я его мать. Пришел доктор, оказалось воспаление легких.

Кнут пережил болезнь. Но все же не преодолел ее, он был уже не таким, как прежде. Я больше не читала ему коротенькие местные новости. Он не хотел спускаться вниз к столу, вообще не хотел есть... Он говорил: "Я так и не умру...”

Кнут никогда не выносил мысли о смерти. Во всяком случае, до сих пор. Он любил жизнь, был глубоко привязан к ней... но теперь я стала замечать, что он готовится к неизбежному. Казалось, он обрел прочную связь с Богом своего детства и был очень спокоен.

Его мысли о Боге и вечности менялись на протяжении всей жизни, как меняется и сама жизнь. Но они всегда звучали в нем, громче или тише. Он читал Библию, она всегда была у него под рукой. Теперь она досталась мне. Библия 1886 года издания, большая книга в потертом коричневом кожаном переплете, со старинным шрифтом, на языке, который для него был исполнен поэзии. Эта старая книга сделалась его последним чтением; сидя с лупой, он разбирал в ней слова.

Потом уже и лупа не помогала, но он в ней и не нуждался, он знал многое наизусть. Однажды он произнес: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю». В противном случае предстояло идти во тьму. Но теперь – к свету!

...Последние 48 часов он спал. Под конец я осталась у постели одна. Доктор был у нас вечером и пришел теперь снова. Наступила полночь, Кнут тихо скончался.

Жизнь, которую он любил, была временами жестока к нему, но смерть, которой он страшился, оказалась милосердной» [188] .

Гамсун умер в ночь на вторник 19 февраля 1952 года.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Кнут Гамсун прожил долгую, трудную и достойную жизнь. Он никогда не изменял своим убеждениям, Родине и друзьям, он любил свою семью и заботился о ней, он никого и никогда не предавал и не убивал. Пожалуй, он даже не нарушил ни одной библейской заповеди, насколько это вообще возможно для живого человека.

Он обычный человек – и в нем, как и в каждом из нас, много «темного». Таких, как он, в XIX веке называли «чудаками и оригиналами» и считали способными на самые эксцентричные поступки.

Практически все авторы биографий и литературоведческих трудов о писателе говорят о его противоречивости. Он ненавидел театр и презирал актрис – и прожил большую часть жизни с одной из них, он называл себя крестьянином – и зарабатывал на жизнь писательским трудом, он выступал против феминизма – и одним из его близких друзей и, пожалуй, чуть ли не самым доверенным лицом стала чуть ли не единственная в то время в Норвегии женщина-адвокат Сигрид Стрей...

«Общее между Кнутом и героями его книг состоит в том, что он никогда не уступал давлению извне, – писала Мария Гамсун. – Он слушал свой внутренний голос, из самых глубин души, – тот голос, который вел его через трудное детство и юность, через годы тяжелой борьбы за то, чтобы стать писателем. И у него были причины полагаться на внутренний голос. Он не мог изменить ему, даже если для него самого это приводило к счастью или несчастью.

Однажды он сказал: «В нас есть нечто более глубокое, чем то, что у нас в головах».

Он писал о юности и старости, о детоубийстве, о языке, о туризме, теологах, премиях мира – если перечислить лишь некоторые из его тем. Читатели газет имели повод пережить настоящий шок. Теперь так много выдающихся эссеистов, но в то время, пожалуй, неравнодушным был один Гамсун. Не только потому, что он виртуозно владел пером, но еще и потому, что писал он кровью. О нем говорили также, что он «отдаст свое имя за каждую ворону».

Таким образом, он слыл эксцентричной натурой. А против ему подобных выступают все концентричные натуры, на стороне которых – большинство!

Я читала об эксцентричных натурах, в истории они встречаются. Их редко терпели. Чаще – хотя не столько в наше время, сколько в более варварские времена, – им рубили головы, растаптывали их, сажали на кол. А потом проходило время, и им ставили мраморные статуи, воздвигали их на пьедестал, и толпа, прежде терзавшая их, теперь им поклоняется» [189] .

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});