Россия распятая - Илья Глазунов

В вечерней тишине раздавалось многоголосье рычащих собак.

– Кто это? – спросил я у шофера.

– Как – кто, – скосил на меня недоверчивый взгляд съезжающий на обочину шофер. – Строители коммунизма.

– Какие строители коммунизма?! – недоуменно воскликнул я, глядя на его надвинутую на глаза кепку, желтую от пыли, как и окружающие нас придорожная трава, кусты и деревья.

– Заключенные, – ответил он небрежно. – Ты откуда, парень? Свалился с Луны?

– Не с Луны, а из Ленинграда, – ответил я.

Мы поравнялись с первой шеренгой колонны.

Боже, какое страшное зрелище! Какие безрадостные, сведенные болью лица! И сколько их впереди… Как рвутся на поводках у конвоя овчарки.

В памяти на мгновение всплыли образы Доре – его иллюстрации к «Аду» из «Божественной комедии» Данте. Мы словно принимали парад на страшной, дымящейся пылью дороге ада. Очевидно, видя мое искреннее изумление, водитель, проведя языком по запыленным, растрескавшимся губам, произнес:

– Я тоже заключенный…

– Как заключенный?

– Да очень просто, – пояснил он. – Работаю как вольный, а ночую в зоне… А тебя куда подвезти? К родственникам, что ли, приехал?

– Нет, я художник. Приехал сюда рисовать.

– Рисова-а-а-ать, – иронически протянул он. – Кого рисовать-то? Нас, заключенных? – Он притормозил. – Ну вот ворота – вход на котлован. Валяй, если не боишься.

– А чего бояться? – спросил я.

– Да люди-то здесь лихие собраны. Больше рецидивистов, чем политических. А главное – тебя сюда никто и не пустит без пропуска. Посмотри, – показал он наверх пальцем, замотанным грязным бинтом, – вышки. Разве не видишь?

Действительно, справа и слева от входа, на расстоянии трех-четырех метров от земли, я увидел часовых, которые стояли к нам спиной.

– Только сейчас ты никого не увидишь. Все уже разведены по баракам.

Я остался один перед мелкой решеткой входа. Сжимая в руке маленький альбомчик, решил: надо пройти на территорию – будь что будет. Никто меня не остановил. Передо мной была потрескавшаяся, распахнутая далеко-далеко земля. Впереди, словно кратер вулкана, виднелась гигантская яма котлована. Самосвалы на другой стороне котлована казались игрушечными. Было тихо и безлюдно.

Налево на том берегу могучей Волги, тонул в сумерках Ставрополь. Вода была синей. А направо – огромной зеленой громадой, закрывая небо, высились холмы С гигантскими буквами лозунгов. Закат пламенел, как красный всполох взрыва. В кровавой пустоте неба черным скелетом высился шагающий экскаватор. И вдруг я увидел, что я здесь не один. Недалеко спиной ко мне молился старый узбек…

Я не помню, как добрался дома приезжих, когда небо горело мириадами звезд, а мои соседи по комнате, очевидно, давно спали. Не помню, сколько спал, и проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо.

Я увидел двух людей в форме. Один шепотом спросил:

– Это ты был вечером на котловане? Одевайся, поедешь с нами.

– А кто вы? – спросил я.

– МГБ, – ответил разбудивший меня человек.

Они отвезли меня через пятнадцать минут к какому-то темному дому. Один из них шел спереди, другой сзади меня. «Влип», – подумал я.

За столом у зеленой лампы сидел огромного роста, лет сорока пяти, полковник министерства государственной безопасности. В упор глядя, поинтересовался:

– Документы.

Я подал паспорт и командировочное удостоверение студента Академии. Полковник долго, даже на свет рассматривал мои бумаги.

– Так кто же послал тебя сюда? – сурово спросил он.

– Здесь же написано, я студент Академии художеств, которая и послала меня на великую стройку коммунизма.

– Зачем на ночь глядя поперся в зону? Кто разрешил?

– Хотел скорей все увидеть и приступить к работе, – стараясь быть как можно спокойнее, ответил я.

Помешивая ложечкой чай с лимоном, полковник неожиданно сказал:

– Вот недавно была у нас делегация Чехословакии. Пришлось демонтировать вышки, а людей в бараки запереть, работали только вольнонаемные. А их с гулькин нос. Гости удивились: стройка большая, а так мало людей работает. Мы объяснили: такие чудеса делает с людьми наш социалистический строй – каждый работает за десятерых. Понятно, на что намекаю? – Строго глядя на меня, спросил он. – Сюда ваша братия любит приезжать – художники, музыканты, поэты. Мы предупреждаем: нарисуешь вышку или заключенных – и сам будешь строить вместе с ними.

А в зону мы никого не пускаем. Во-первых, незачем, а во-вторых, пару журналистов не так давно прирезали. Оба из центральных газет. Здесь отбывают наказание особо опасные рецидивисты. Политические только поболтать горазды. А раз так настойчиво требуешь – то пиши расписку, что все последствия посещения зоны берешь на себя, а мы ответственности не несем. Хотя на черта тебе это нужно? Тут живут ваши художники, но никто в зону не рвется, – почему-то подмигнул мне полковник МГБ.

…Я на всю жизнь запомнил этот ночной допрос. Возвратившись, спал долго. Наконец поднялся, захватил этюдник и поехал в зону, имея на руках выписанный пропуск сроком на три недели. В раскаленной жаре пристроился с этюдником на коленях, пытаясь передать первозданно развороченную землю, огромную воронку котлована, где по серпантину дороги съезжали шеренгой груженые самосвалы. Люди казались муравьями. Их было очень много, – и все казалось однотонным от едкой, желтоватой пыли. Прошел час, как вдруг на мой этюд сзади упала тень человека. Я продолжал работу.

– Художник от слова «худо», – раздался голос за спиной.

Я обернулся. За спиной стояли двое в майках. Они возвышались, словно скульптуры. Лицо, руки, кепки – все было покрыто слоем пыли. Тот, кто выразил ко мне отношение как к художнику, спросил:

– Ты с воли? Что-то я тебя здесь никогда не видел.

Потом, сверкнув белыми зубами, задал другой вопрос:

– А ты бабу голую для наколки можешь нарисовать?

– Конечно, могу, – ответил я.

– А может быть, бабу и меч… – размышлял он на жгучей жаре.

Я вытащил альбом и, вспомнив Венеру Ботичелли, нарисовал нечто в этом духе.

– По-моему, без меча лучше, – посоветовал я доверительно.

– Волос бы поменьше, – вступил со мной в дискуссию, оставляя на вытянутых руках рисунок, мой социальный заказчик.

– А что – он молоток, – произнес молчавший до сей минуты второй, более высокий.

Первый, посмотрев на меня, поинтересовался:

– А ты не боишься нас?

– А чего бояться? Вы такие же люди, как я, – потому я и дал расписку вашему начальству, что если со мной что-то случится, – они за меня не отвечают. Я каждый день сюда приходить буду.

– Парень – молоток, – опять подтвердил высокий. – Со знакомством. – Он протянул могучую руку. – Валера… Коля.

– Илья, – отрекомендовался я.

– А ручка-то у тебя, как у бабы, – среагивал Валера. – Но мы тебя в обиду не дадим: не последние здесь люди. Нас-то нарисуешь?

– Давал подписку, что нет.

– Но мы же строители коммунизма, – ухмыльнулся Валера и указательным пальцем ткнул в ту сторону, где возвышался лозунг «Слава великому Сталину». – А это что у тебя – ножичек? – показал он взглядом на мастихин. – Жидковат. Здесь вот что иметь надо, – показал Валерий на своего друга. – Сидит здесь за то, что «Харлей» хвалил.

– А что это такое?

– Мотоцикл американский. Вот и пришили, присовокупив к статье за растрату, преклонение перед иностранной техникой.

– Ты когда теперь придешь? – спросили они, видя, что я закрываю этюдник. – Письмишко на волю кинешь?

– Кину, хоть это не положено, как меня предупредили сегодня ночью, – ответил я.

– А мы – могила, никому не скажем…

Я много рисовал все последующие дни, стараясь передать зыбкую пыль и атмосферу, я бы сказал, войны, которую я ощущал за решеткой великой стройки коммунизма.

* * *

Однажды на дебаркадере я услышал, как меня окликнули по имени. Это был Сережа Ласточкин, старшекурсник, а в то время, если не ошибаюсь, дипломник нашей Академии. Рядом с ним стоял седеющий человек в теплой рубашке, судя по этюднику, тоже художник. Это был Евгений Ильин, парторг Московского Союза художников. Они пригласили меня на уху, так как жили рядом с дебаркадером в сарайчике и ловили рыбу прямо у берега.

– И, на черта ты в зону ходишь? – удивился Сережа. – Прирежут. Да и рисовать все равно нельзя. Мы туда не рвемся.

Сережа, молодой талантливый художник, трудился над эскизом, где все та же счастливая молодежь высаживалась на декаркадер. Дебаркадер был написан с натуры, а молодежь, очевидно, в Ленинграде.

Женя Ильин прожил бурную жизнь. Рассказывал, как, стоя на часах, будучи в войсках ЧОНа, охранял двор Самарского губернского комитета партии.

– Все ждали приезда Троцкого. Когда он прибыл, к нему бросились сотрудники губкома. Помню, все в кожах были и, как собаки, «на цырлах»: «Лев Давыдович, Лев Давыдович, как мы рады!» А за ним кодла охраны – тоже все в коже. Объезжал он тогда всю Волгу на личном бронепоезде. «А мы Вас ждем, не начинаем», – сказал кто-то. «Ну давайте, выводите», – распорядился Троцкий. Из подвала во двор вывели толпу заключенных. Отцы города, купцы, учителя гимназий… Помню, гимназисты тоже были. Троцкий опустил руку к бедру и вытащил маузер. Губкомовцы веером расступились. Заключенные словно прижались к стене. Конвоиры ощетинились штыками. Человек шесть-десять он как в тире расстрелял. Потом маузер отдал председателю губкома со словами: «А теперь вы сами закончите дело». И, как оперный певец с эстрады, пошел к выходу со двора губкома. Председатель потом все хвалился: «Я стреляю из маузера Троцкого – это его подарок».