Севильский слепец - Уилсон Роберт Чарльз

— А как твой страх?

— Без изменений. В этом я постоянен. У меня есть своя планка… но хотелось бы спустить ее пониже.

— Мне было бы интересно узнать, — сказал Хавьер, уцепившись за подвернувшуюся возможность, — как ты справляешься со страхом.

— Так же, как вы, когда сталкиваетесь с вооруженным бандитом.

— Я имел в виду другой страх.

— Страх один, идешь ли ты на верную смерть, или кто-то говорит: «У-у-у!»

— Да ты прямо-таки специалист! — воскликнул Хавьер, рассмеявшись и ласково похлопав Пепе по спине. Может, об этом не стоило говорить, подумал он, а то я только сбиваю его с толку своими глупостями.

— Скажите, что вас беспокоит, Хавьер, — произнес юноша. — Вы правы, я кое-что понимаю в страхах. Мне хотелось бы вам помочь.

— Я с тобой согласен… мы оба боимся того, что угрожает нам извне… Ты боишься быка, а я — бандита с оружием. Оба они непредсказуемы. Но они — всего лишь мгновения страха. Мы мучаемся ужасными предчувствиями, переступаем через них, и они уходят.

— Вот-вот. Вы знаете об этом столько же, сколько и я. Победу над страхом дают профессионализм, готовность рисковать и неизбежность риска.

— Неизбежность?

— Государство обязывает вас бороться с опасными преступниками от имени граждан Севильи. Контракт обязывает меня сражаться с быком. Это долг, от исполнения которого нам никак нельзя уклониться, иначе мы лишимся работы. Так что неизбежность помогает.

— Твой страх позора сильнее твоего страха перед быком.

— Если вспомнить всех солдат, сражавшихся во всех войнах, в которых использовалось самое разрушительное оружие… сколько было среди них трусов? Сколькие сбежали с поля сражения? Очень немногие.

— Возможно, это означает, что наша способность смиряться с судьбой безгранична?

— Зачем пытаться управлять неуправляемым? Я могу завтра отказаться от карьеры матадора, потому что слишком боюсь увечий и смерти, и буду по-прежнему переходить запруженные машинами улицы, ездить в транспорте и летать на самолетах, где каждого подстерегает бесславный конец.

— Все так, это неизбежность. А как насчет готовности рисковать? — спросил Хавьер. — По-моему, это похоже на храбрость.

— Так оно и есть. Мы смелые люди. Мы вынуждены быть такими. Это не бесстрашие. Это осознание своей слабости и готовность ее преодолеть.

— Ты часто ведешь подобные разговоры?

— Случается. С матадорами, у которых в голове водятся хоть какие-то мысли. Среди людей моей профессии нет великих мыслителей. Но нам всем приходится переламывать себя, даже величайшим из нас. Что сказал Пакирри, когда интервьюер спросил его, что труднее всего сделать, когда стоишь перед быком? Он сказал: «Вонзить клинок». Коротко и ясно.

— Когда я в первый раз шел брать вооруженного преступника, мой шеф дал мне такое наставление: «Помни, Фалькон, мужество всегда ретроспективно. Только задним числом понимаешь, что у тебя его хватает».

— Это правда, — сказал Пепе. — Потому мы и можем разговаривать, Хавьер.

— Но сейчас мной владеет совсем другой страх, — заговорил Фалькон, — страх, с которым я никогда прежде не сталкивался. Я изо дня в день живу под его гнетом, и самое худшее то, что поблизости нет ни бандита, ни быка. Моя смелость тут ни при чем, поскольку мне некому противостоять… кроме самого себя.

Пепе нахмурился. Он очень хотел помочь. И Фалькон решил оставить его в покое.

— Ну ладно, не важно, — сказал он. — Жалею, что об этом заговорил. Просто мне было интересно, есть ли у матадоров, постоянно ходящих по лезвию бритвы, какие-нибудь профессиональные приемы, помогающие переключиться, забыть?..

— Никаких, — отрезал Пепе. — Мы никогда себя не обманываем. В том-то и штука, что нам необходим страх. Как он ни неприятен, мы приветствуем его, потому что именно страх помогает нам видеть. Он наш спаситель.

Отрывки из дневников Франсиско Фалькона

7 июля 1956 года, Танжер

Мне следовало бы больше интересоваться происходящими событиями. Я по-прежнему пью кофе с Р. в «Кафе де Пари», где только и разговоров что о независимом Марокко и о том, что будет с нами, сибаритствующей публикой, здесь, в Танжере. (По-моему, я тут один сибаритствую, а все остальные укрываются от налогов.) Но мне плевать. Я плыву по течению. Мне даже не нужно часто курить, потому что у меня и без того состояние невесомости. Моя мастерская с лепечущим (но никогда не орущим) Хавьером просто рай земной. Я тут недавно даже сам себя испугал: как-то поздно вечером, когда я занес перо над этим дневником, голос внутри меня вдруг произнес: «Ты счастлив». Я задумался, и тотчас умиротворенность была сметена тревожными мыслями. От М. по-прежнему ни слуху ни духу. Узкие переулки медины словно наполнены парами бензина — достаточно искры, и все взлетит в воздух. Аборигены предвкушают независимость. Они стоят на ее пороге и уверены, что теперь будут так же свободны и богаты, как иммигранты. Процесс затягивается, и в народе растут гнев и разочарование.

18 августа 1956 года, Танжер

В медине беспорядки, выплескивающиеся в Гран-Соко. Европейцы и американцы не отваживаются выходить из дому. Окна выбиты, лавки разграблены. Женщины по ночам улюлюкают, пугая европейцев этими животными, таящими скрытую угрозу звуками, похожими на хохот гиен или течных лисиц. Утром на улицы высыпают мужчины и мальчики, распевающие «Istiqlal» (гимн независимости) и салютующие тремя пальцами (Аллах, султан, Марокко). Портреты Мухаммеда V покачиваются над мирной толпой, а потом обстановка опять ухудшается. Я сижу дома. П. нервничает, особенно по ночам, и теплое молоко уже не оказывает на нее успокаивающего действия. Теперь служанка-берберка пропускает теплое молоко через толченый миндаль, что налаживает пищеварение и умеряет тревогу. Здорово действует. Эти люди знают то, что мы давно забыли.

26 октября 1956 года, Танжер

Свершилось. Статус Танжера аннулирован. Международному правлению пришел конец, но в нашей деловой Утопии будут действовать существующие финансовые, валютные, экономические и коммерческие порядки до тех пор, пока султан не выступит с собственными предложениями. Деловые знакомые Р. уверяют, что разительных изменений не предвидится. Насколько же все-таки деньги сильнее даже национальной гордости и исламского рвения (хотя власти и запретили продажу спиртного в радиусе пятидесяти метров от мечети, так что все мои любимые забегаловки закрылись). У Р. и в мыслях нет уехать. Я по-прежнему вижу его в «Кафе де Пари», но теперь он окружен мужчинами в джелабах, в фесках и в очках в толстой оправе.

26 октября 1956 года, Танжер

Теперь я знаю, почему М. так глухо молчала. Один американский писатель (в наши дни каждый второй — писатель), похваляющийся своей дружбой с де Кунингом, встретил М. на обеде в Нью-Йорке. М. была со своим новым мужем, шестидесятидевятилетним филантропом и коллекционером Мильтоном Гарднером. Эта новость ошеломила меня, превратив в истукана с глупо хлопающими глазами. Я, естественно, почувствовал себя обманутым, но потом я спросил себя: а на что, собственно, я рассчитывал? Ведь я же не собираюсь бросать П.

25 июня 1951 года, Танжер

Три дня назад приехала М. со своим новым мужем, чье полное имя — Мильтон Роршах Гарднер IV. Мы встретились на приеме в отеле «Эль Минзах». Я возрадовался и при первой же возможности попытался увести М. наверх, в один из свободных номеров, но она быстро поставила меня на место. Она познакомила меня с М.Г., оказавшимся не трясущимся старым дурнем, а высоким, внушительным и интересным мужчиной. Он ходит с тростью, а одно его колено при сгибании издает металлический щелчок. Они попросили разрешения зайти ко мне в мастерскую.

И они пришли на следующий день как раз в то время, когда я толковал свои новые «фигурные пейзажи» Хавьеру, которого теперь приходится держать в деревянном манеже. Печально, что эти композиции из сложно переплетенных человеческих тел вроде бы подразумевают некую чудесную взаимосвязь между людьми, в которую я, в общем-то, не верю. Едва увидев Хавьера, М. тотчас подхватила его на руки и унесла на балкон. Это взаимная страсть с первого взгляда. Разговаривая, мы с М.Г. то и дело косились на эту парочку, словно брошенные посреди зала партнеры на слившихся в танце влюбленных.