Третий брак - Костас Тахцис

желали или могли выслушать.

Некоторое время спустя он прислал мне – с Наносом – «Три тайных поэмы»[63]. В тот же день – тогда и я тоже жил за Стадионом – я бросил в его почтовый ящик экземпляр первого издания «Третьего брака» с теплым посвящением, хотя, возможно, и не таким теплым, как следовало бы. Через несколько дней я случайно встретил его с женой на улице. Маро Сефери[64] теперь говорит, что в тот день я прижимал к груди огромный арбуз и выглядел очень забавно. Я же помню только, что спросил, не ищут ли они такси, а Сеферис снова посмотрел на меня, как будто что-то во мне развлекало его, и ответил каламбуром, к которому я привык еще с детства: «Да, мы ищем Тахциса»[65].

Не помню, когда я впервые оказался у него дома. Помню только, я провел два очень человечных часа, за которые Сеферис узнал больше обо мне – и довольно легко, учитывая мою манию постоянно вещать о самом себе, – чем я о нем. Хотя было бы справедливо по отношению к нам обоим, если бы я заметил, что его любопытство было настоящим: он принадлежал к миру, который был мне хорошо знаком, так что мне не было нужды задавать ему вопросы. Я же относился и к его миру, и одновременно и к другому, совершенно ему неизвестному. С тех пор я позванивал им, хотя и не так чтобы очень часто. Я понимал, как много других людей жаждали его драгоценного времени. Трубку всегда брала его жена. Я говорил: «Это я». А она всегда одно и то же: «Ба, ну, здравствуй! Йоргос, это Тахцис». Каждые два из трех звонков они звали меня прийти повидаться.

Обычно мы сидели в комнате, которую он использовал как кабинет. Госпожа Сефери брала свое рукоделье и слушала, как мы разговариваем, вступая – очень редко – в беседу, и – высший знак хорошего воспитания – далеко не всегда, чтобы принять сторону своего мужа. О чем мы говорили? Обо всем – даже и о литературе. Но самые запоминающиеся наши беседы, которые, признаюсь, всякий раз провоцировал именно я, вращались вокруг любви во всех ее проявлениях: самый результативный метод – настоящая нить Ариадны, – чтобы войти в лабиринт души другого человека и выйти из него живым. И вот еще: это способ обрести с кем-либо такую близость, что позволит тебе свободно говорить с ним, то есть любить его. Не знаю, интересно ли все это было Сеферису, однако уверен, что это его точно забавляло и позволяло ему чувствовать себя легче и моложе. «Ну и ну, Тахцис, да ты сошел с ума, – произносил он с нежной снисходительностью. – Что это ты такое говоришь? Ты знаешь, что каждый раз, когда ты приходишь, Маро потом ночью видит кошмарные сны?»

Подозреваю, что кошмары снились скорее ему, чем ей. Его жена как-то во время одной из таких бесед рассказала, что во время войны, когда они еще были молодоженами, они жили в гостинице в Египте, и когда она посреди ночи храпела слишком громко, Сеферис прижимал ей лицо подушкой, потому что боялся, как бы в соседних номерах не подумали, что это любовный стон, – «Не помнишь? Ты меня чуть не задушил!». Сеферис, разумеется, не был ни ханжой, ни пуританином. За внешностью дипломата скрывалась не только поэзия, но и пламенный характер жителя Малой Азии. И я почти уверен, что Сеферис не идеализировал свое «либидо», выстраивая слова на листе бумаги, в отличие от Казандзакиса, иначе его поэзия, сочная и феноменально небрежная, не обладала бы такой восхитительной сдержанностью – плод постоянных сокращений – и уравновешенностью, которые для нее так характерны. Но он был буржуа – и по воспитанию, и по профессии. Может быть, несколько травмированный, но вовсе не невротик и без каких-либо намеков на болезненность. Сеферис был человеком деликатным, представителем так называемого хорошего общества, и он относился к тем мужчинам, кто посвящает свою эротическую жизнь женщине, которую полюбит, и не собирается – из чувства стеснительности и собственного достоинства, – открывать таинства этой жизни кому-либо. Блаженной памяти – теперь – Никос Каввадиас[66] рассказал мне, что однажды в Бейруте он попытался было завлечь его в район красных фонарей. Когда Сеферис понял, где они оказались, он поспешно и разъяренно умчался.

Смущало ли его сон то, о чем я говорил? Если и да, то я не порицаю его за это. Думаю, что эти разговоры увлекали его в загадочные миры, на которые, даже если бы они и интересовали чисто теоретически, исследовать которые у него – теперь, когда уже столь близок был конец пути, – не было ни времени, ни желания. Мир, который ему был известен, и так полнился загадками, и он выразил это безупречно.

Его я видел: вчера он встал у двери

под моим окном. Было

семь примерно. И женщина стояла рядом с ним.

Он вел себя подобно Эльпенору[67], когда тот незадолго перед тем, как пасть,

подрался, и однако же он не был пьян.

Он говорил так быстро, а она смотрела

рассеянно на граммофоны.

Перебивая иной раз и не давая допроизнести и фразы,

А затем смотрела с нетерпением туда,

где на жаровнях запекали рыбу, – словно кошка…

Помогает ли нам знание эротической жизни поэта или прозаика для понимания его творчества? В некоторых случаях, как с Кавафисом, да. В других очень мало, и Сеферис принадлежит к этой второй категории. Внимательное чтение его стихов все открывает. Сеферису не нужно было что-либо скрывать, потому что ему нечего было скрывать, эротическая составляющая его поэзии совпадает с той, что составляла его жизнь, жизнь обычного гетеросексуального мужчины, и потому она не вызывает особенного интереса. Но я продолжал относиться к нему непочтительно. Я хотел войти в его душу, как хирургический нож, пусть даже это и отнимало каждый раз у него частицу жизни. И Сеферис терпел меня безропотно и стоически.

Как будто мало было того, что я являл крайнюю непочтительность, когда он бодрствовал, то же самое я делал, и когда он спал. Поздно вечером, когда случалось какому-нибудь моему другу подвезти меня на машине до дома, я просил его остановиться чуть выше, на полутемной улице Агры, и там, пока мы заканчивали вечернюю беседу, я позволял своему взгляду впиться в его дом, словно бы пытаясь пройти сквозь стены, добраться до его кровати и встать над ним, как