Россия молодая - Юрий Герман

— Я, чай, в певчие не нанимался…

— Поговори…

— А чего и не поговорить напоследки-то. Там — намолчимся.

— Пес! — выругался Кузнец.

— Я пес, да не лаюсь, а ты праведник, да гавкаешь…

Дрожащим от бешенства, тонким голосом Кузнец запел сам:

Я хоть и грешен,Пойду к богу на суд…

— Заждались тебя там, — сказал Копылов с насмешкою. — Небось, сокрушаются: и иде он, любезный наш Федосеюшка?

— Ослобони от греха! — взмолился Кузнец. — Убью ведь…

— Да я для разговору…

И погодя спросил:

— Так во сне и преставимся? Или как оно сделается?

Федосей не ответил, только засопел сердито.

Проснувшись, Копылов рассердился, что застыл в гробу, мороз лютовал нешуточный.

— Иди, дровишек расстарайся! — велел Кузнец.

— А ты тем часом отходить станешь?

— Мое дело…

— Пожрать бы? — с сомнением в голосе молвил Копылов.

Поискал топора и вышел во двор.

Утром лонгиновские Олешка с Лизкой прибежали посмотреть, как соседи помирают. Кузнец, лежа в своем гробу, сердито молился, Копылова в избе не было. Лизка осмелела, подошла к Кузнецу поближе, спросила тоненьким голоском:

— Дядечка, а где соседушка наш — Степан Николаич?

Кузнец ответил нехотя:

— Дровишек пошел поколоть, студено больно…

— А наш тятя сети чинит, — стараясь перевеситься через край гроба, сказал Олешка. — Мамка евону одежу всю спрятала, чтобы помирать не ходил.

К вечеру Кузнец вылез из гроба, стал от стужи приплясывать по избе. Копылов так и не пришел. Нисколько не отогревшись, Кузнец постучался в избу Лонгинова, Ефимия его не впустила. Надо было уходить, искать других мужиков, вновь готовиться к смертному часу. Творя молитву от злого искушения, вскинув за спину тощую котомку, Кузнец зашагал по скрипящему снегу вдоль вечерней улицы. Возле Гостиного двора он встретил Копылова — тот бежал по утоптанной тропинке, озабоченный, с сухой рыбиной подмышкой. Кузнец, завидев беглого, не удержался, облаял его мирскими словами. Копылов сказал в ответ:

— Нонче, брат, не помрешь так-то даром. По избам солдаты пошли, народишко имают — цитадель строить против свейского воинского человека. Всех берут — подчистую. Ежели готовый покойник — того не тронут, а которые еще дожидаются страшного суда — тех берут. Давеча на торге говорили, я слышал: Фаддейку Скиднева забрали — он шестеро ден в гробу лежал.

Кузнец слушал хмуро, на Копылова не глядел.

— Как будем делать? — спросил Копылов.

— Я-то уйду от них! — молвил Кузнец. — А ты как — твое дело.

— Не уйдешь! На рогатке возьмут.

Кузнец насупился, пошел своей дорогой.

2. Зачем человека убил?

Архиепископ Архангельский и Холмогорский Афанасий пожертвовал на постройку Новодвинской крепости все оставшиеся после возведения стен Пертоминского монастыря припасы.

Иевлев ахнул: где взять людей, чтобы грузить суда, везти морем, выгружать?

Людей не хватало. На постройку забрали всех, кто мог передвигаться, — от детишек до стариков. День и ночь по архангельским, холмогорским, онежским, мезенским избам ходили дозоры стрелецких и драгунских полков, скрепя сердце гнали народ работать в цитадель. Конные бирючи осипшими глотками выкликали по посадам и селениям указы: беглых от крепостного строения имать миром, сечь батоги, везти на цитадель. Кто побежит во второй раз — тому будут ноздри рвать, третий — казнить смертью. И все-таки бежали в дальние, затерянные в бору усть-важские скиты, на Умбу, на Варзугу, спасались от лютой смерти по рубленым тихим келиям, молились двуперстно, читали старопечатные книги. В Пустозерске, в Лаптожне объявлялись старцы, кляли Петра антихристом, самосжигались в церквах под восьмиконечным крестом.

Дьяк Молокоедов ежедневно приходил к Иевлеву с доносами, пугал: то вблизи от города рейтары взяли странников с пищалью и рогатинами, те странники без роду без племени шли якобы поклониться мощам преподобных Зосимы и Савватия, а путь держали на Золотицу, — к чему так? То сказывал один верный ябедник, будто слышал, что собираются извести смертью его, капитан-командора Иевлева; то лихие люди поймали на зимнем пути приказчика баженинского, отрубили саблюкой ему голову, написали при нем записку с прелестными словами, что-де так всем будет, которые антихристовой печатью мечены. Еще ходят здесь побродяжки, увечные безместные бобыли, прохожие люди — приходимцы. От сих добра не жди — жди горя.

Иевлев слушал дьяка насмешливо, ничему не верил, один раз невесело пошутил:

— Князя на копья? Не выдюжить копейщикам. Копья враз сломаются…

По постной роже дьяка понял — перескажет, и совсем рассердился:

— Черт-ти что несешь, дьяк. Сами напужались и народишко пужаете. Ко мне с сим вздором более не показывайся. Бобыли, приходимцы… Делать вам, дьяволам, нечего…

Когда поехал к архиепископу в Холмогоры, в серый, мозглый день, — вдруг под розвальни кинулись какие-то двое, сзади засвистал лешачьим посвистом третий, кони рванулись в сторону от дороги, застряли в сугробе. Иевлева далеко выбросило из саней, на него навалился пахнущий дымом хилый человечишка, все норовил взять за глотку. Сильвестр Петрович извернулся, сам ухватил разбойника за плечишки, надавил на тощее куриное горло. Егорша за сосною выпалил из пистолета. Сильвестр Петрович поднялся, отряхнулся. В снегу неподвижно лежал мужичок, задрав вверх бороденку. Иевлеву вдруг стало страшно убийства. Егорша с трясущейся челюстью говорил ямщику:

— Пистолет разорвался на куски. Вишь? Хорошо еще, что меня не убил…

— Вставай, что ли! — неуверенно сказал Иевлев мужику.

Мужик не двигался, не дышал. Заскорузлая от мозолей и ссадин рука его откинулась на чистый снег, кроткое бескровное лицо словно укоряло: «Чего ты надо мной сделал, офицер? Нехорошо сделал!»

Сильвестр Петрович, побелев сам не меньше мужика, опустился перед ним на колени, стал оттирать его, встряхивать, поднял лохматую голову, послал Егоршу к саням за водкой. Мужик икнул, открыл детские глаза.

В ветвях сосны, вверху, надсадно кричала ворона, точно проклинала на своем языке.

— Что ж ты, дурак экой, — сказал Иевлев. — Чего разбойничаешь? В чем душа только держится…

У мужика покривились губы, сказал едва слышно:

— Беглые мы… С верфи. Били там — тридцать кнутов… Раньше-то мы здоровые были, ничего…

— Вставай, застудишься! — посоветовал ямщик. — Мужик сел на розвальни, снял с себя драный кушак, подал ямщику:

— Вяжи, что ли… Чего так-то…

У Иевлева перехватило горло — таким страшным безысходным отчаянием повеяло от этого жеста: вяжи, что ли. Тихо, еле шевеля губами, мужик добавил:

— Разве сдюжаешь с вами. Вы, небось, и хлебушко едите…

— Иди отсюда к черту! — раздельно произнес Иевлев. — Слышишь?

— Оно как же? Вроде бы прощаете? — спросил мужик.

— Иди, иди! — заторопил ямщик. — Ну, вали, пока вожжой не ожег!

Мужик поднялся, подобрал на снегу свой кушак, шапчонку, спросил тонким голосом:

— Прощаете, значит?

Бороденка его дергалась, глаза блестели злобой.

— По-христианству, а? Мараться не желаете от своего боярства?

Он повернулся и пошел, проваливаясь в снег то одной ногой, то другой, бормоча:

— Ну, не марайтесь, не надо, — ну и не надо…

Ушел далеко и оттуда, из лесу, крикнул:

— Только я-то вам, господин, не прощаю. Слышь, эй, не прощаю! Еще встретимся…

До Холмогор ехали молча.

3. В дальних землях

Преосвященный Афанасий долго не принимал.

Архиерейские свитские — келейник, да костыльник, да ризничий — о чем-то перешептывались; иподьякон, грузный мужчина с лицом, точно ошпаренным кипятком, дважды заходил в опочивальню, появлялся с поклоном, кротко извещал:

— Еще, милости просим, пообожди, господин…

— Пообожду! — соглашался Иевлев.

Он ждал предстоящей беседы с любопытством: хоть и видывал раньше преосвященного, но толком говорить с ним не пришлось, рассказывали же о старике разное. Раскольники предавали его анафеме, ненавидели с тех дней, когда в пылу состязания, в Грановитой палате, на Москве, он полез в драку в присутствии царевны Софьи. Духовенство, близкое ко двору, считало Афанасия мужиком и грубияном, но царь Петр, отправляя Иевлева в Архангельск, наказал твердо: