Откровения Екатерины Медичи - К. У. Гортнер

Колиньи опустил голову. Казалось, он готов заплакать. Мне подумалось, что, если так и случится, если он станет молить о прощении за все, что совершил, за свое предательство и причиненную мне боль, я оставлю его в живых. Отошлю в Шатильон, к детям — лишенного всякой власти, но живого и невредимого.

Я не запятнаю свою совесть его кровью.

И тут я услышала голос Колиньи:

— Порой приходится первым нанести удар, не дожидаясь, пока ударят тебя.

Я оцепенела, встретившись с его взглядом. В глазах его явственно читалось то, что я так долго предвкушала… и чего страшилась.

Молчание протянулось между нами, как тугая струна, которая вот-вот лопнет.

— Ты все признаёшь, — беззвучно прошептала я. — Признаёшь свою вину.

— Да. Признаю. Я сражался за единственное, что у меня осталось, — мою веру. Мы с тобой оказались в тупике. Там, где ты видела компромисс, я не видел ничего. Но поверь, я никогда не хотел стать твоим врагом!

— Однако стал. — Я отступила на шаг, надменно вскинула подбородок. — Ты уйдешь из Совета и покинешь Париж. Ты недостоин служить нам. Будь благодарен уже за то, что я сохранила тебе жизнь, — иной монарх не сделал бы и этого.

— Если его величество прикажет, я оставлю свой пост. — Колиньи шагнул вплотную ко мне; голос его звучал так тихо, что слова были едва различимы. — Ты ошибаешься, полагая меня важной персоной. Со мной или без меня, но моя вера одержит верх. Мы станем сражаться за Наварру и гугенотскую Францию. Что бы ты ни сделала, этого тебе не изменить.

— Ты… ты считаешь, что можешь мне угрожать? — прошептала я. — Если так, то ошибаешься именно ты, потому что при любом исходе верх одержу я.

В последний раз я взглянула на Колиньи, запечатлевая этот миг в памяти, чтобы никогда не испытать соблазна пожалеть о нынешнем дне.

— Разговор окончен, господин мой.

Он поклонился и вышел, не оглянувшись.

В душе моей воцарилась леденящая пустота. Я вернулась к столу и взяла запечатанное письмо, которое написала сегодня утром. И, позвав пажа, велела:

— Доставь это письмо моему сыну, принцу Генриху.

А потом я занялась делами: написала письма, вымылась, надела свежее черное платье и села обедать. Ровно в час пополудни в переулке, ведущем от Лувра к улице Бетизи, раздался одинокий выстрел.

Лукреция собирала со стола, когда в моих покоях появился Генрих.

— В него стреляли, но он остался жив, — прошептал он, наклонившись к моему уху. — С ним была свита; его люди приметили дом, из которого был произведен выстрел. Ворвавшись туда, они обнаружили на столе аркебузу. На ней был герб Гизов.

Я глянула на Лукрецию, которая так и застыла с кувшином воды в руках. Жестом я велела ей выйти, резко отодвинула кресло и встала.

— Какой болван! Я же сказала, что это должно быть проделано тайно!

Генрих испустил раздраженный вздох.

— Гиз хотел, чтобы гугеноты знали, кто отомстил Колиньи за его отца.

— И этим подверг опасности всех нас! Колиньи угрожал мне. Он сказал, что будет бороться за Наварру. Теперь вместо безгласного трупа мы имеем раненого вождя гугенотов, который потребует правосудия.

Генрих помрачнел.

— Говорят, пуля попала ему в плечо. Может быть, он умрет.

— Но не скоро. — Я собралась с духом, стараясь взять себя в руки, хотя не могла отделаться от ощущения, что кубарем падаю в бездну. — Надо будет послать к Колиньи доктора Паре. А потом мы с Карлом навестим его.

Генрих уставился на меня с приоткрытым ртом.

— Но ведь там будут все — его свита, другие вожди гугенотов… — Он осекся. — Понимаю. Мы должны действовать так, будто непричастны к покушению.

Отвернувшись от него, я позвала Бираго. Когда он поспешил за Карлом, я сказала Генриху:

— Проследи, чтобы Гиз никому не показывался на глаза. Когда начнет смеркаться, приведешь его в олеандровый грот в Тюильри.

Мы прибыли на улицу Бетизи в карете, которую сопровождала вооруженная охрана.

Перед домом Колиньи уже собралась толпа гугенотов: весть о покушении разлетелась менее чем за полчаса. Я опасалась, что к наступлению ночи волнения охватят весь Париж.

Когда мы выходили из кареты, кто-то завопил: «Убийцы! Папистские изуверы!» — и Карл съежился. Я вздернула подбородок. Преградить нам дорогу никто не посмел. В нижнем зале тоже толпились гугеноты, сплошь мужчины. При нашем появлении все разом смолкли. К моему изумлению, вперед выступил Генрих Наваррский — с растрепанными волосами и распущенными завязками рубахи, будто только что из постели.

— Как он? — спросила я.

Генрих обшарил взглядом мое лицо. Я едва не отвела глаза, гадая, сумел ли он прочесть в моих чертах признание вины.

— Ранен в плечо. Рана тяжелая, но нам сказали, выживет. — Он искоса глянул на Карла и снова устремил взгляд на меня. — Вам не следовало приезжать. В этом не было необходимости. Они уже знают, кто убийца. Вы должны отдать приказ об аресте Гиза.

— Мы сделаем это, как только узнаем подробности. А теперь проводите нас к нему.

Наварра повел нас к лестнице. Гугеноты молча расступились.

Наверху ко мне тотчас поспешил Паре. Он постарел, однако держался так же энергично и деловито, как в те давние дни, когда пользовал перед смертью моего мужа и старшего сына.

— Я извлек пулю и вправил кости. Колиньи лишился пальца, ему раздробило локоть, но если он не станет перенапрягаться и будет вовремя менять повязки, то поправится.

Карл уже подошел к кровати. Распростертый ничком на узком ложе, Колиньи казался совсем маленьким, почти ничтожным.

Но когда он поднял на меня взгляд, я увидела, что глаза его горят всей силой его могучей воли.

— Друг мой, — тихо проговорил Карл, — я клянусь вам, что отыщу негодяя и заставлю его расплатиться сполна.

Колиньи все так же неотрывно смотрел на меня. Мир, окружавший нас, поблек.

— Ваше величество, — услышала я шепот Колиньи, — я подозреваю в покушении одного только Гиза.

— Паре говорит, вы поправитесь. — Я подошла к кровати. — Я рада, поскольку хорошо помню, что было, когда ранили Меченого. Врачи говорили, что, если бы пулю можно было извлечь, он остался бы жив.

Колиньи улыбнулся:

— Как я уже однажды вам сказал, моя жизнь не так уж и важна.

Его улыбка пронзила меня, словно острый нож, и я вдруг прозрела. С чудовищной ясностью я поняла, что Колиньи хочет умереть. Хочет погибнуть за веру, потому что тогда обретет гораздо большее влияние, нежели при жизни. Он тоже хорошо выучил урок, преподанный убийством Меченого.

Он видел, какое беззаветное обожание может породить мученическая смерть.