О, Путник! - Александр Арбеков

— Сударь, — меланхолично произнёс я, обращаясь к ПОЭТУ. — Перед тем, как пожелать друг другу спокойной ночи, предлагаю отразить в Цитатнике одну историю, или ситуацию, не знаю, как её правильно назвать. Она почему-то пришла мне сейчас в голову. Хоть и случилась она на самом деле, но назовём её притчей. Она касается любого творчества.

— Внимательно Вас слушаю, Сир!

— Так вот… Как-то однажды один талантливый, но ещё не признанный художник, — звали его Гоген, показал свою картину другому талантливому и уже признанному художнику. Его фамилия была — Мане. Тот сказал, что работа Гогена очень хороша. «О! — возразил Гоген. — Я всего-навсего любитель!». Мане ему ответил: «Ну, нет! Любители — это те, кто пишут плохие картины».

ПОЭТ задумчиво и несколько растерянно посмотрел на меня.

— Хотите спросить, к чему я это сказал? Да ни к чему, просто так! Ловите умные мысли, пока они рождаются в моей голове. Это тот случай, когда из ничего, из пустоты, из мрака моего бедного сознания вдруг появляются жемчужины. Цитатник нуждается в постоянном пополнении! Запомните это главное требование, обращённое к вам! Спасибо за доставленное удовольствие. Спокойной ночи, Летописец вы наш, — мягко произнёс я. — Стихотворение мне очень понравилось и даже вызвало в мутных глубинах моего ущербного сознания какое-то странное волнение и пробудило определённые ассоциации, пока не понятные мне.

— Спокойной ночи, господа, — ПОЭТ потоптался в нерешительности, потом поспешно собрал бумаги и ретировался.

— ГРАФ, — тихо произнёс я, сделав знак часовым отойти. — Хочу поставить вас в известность о том, что между мною и вашей племянницей существуют определённые и очень близкие отношения и, более того, мы любим друг друга. В силу ряда известных вам обстоятельств мы пока не можем быть вместе официально, но скоро, я надеюсь, мы примем соответствующее решение.

— О, Сир, какая приятная и радостная новость, — оживился ГРАФ.

Лицо его порозовело, глаза заблестели. Он, как человек рассудительный и практичный, сразу же, очевидно, стал обдумывать все плюсы такой заманчивой перспективы. Породниться с самим Императором!

— О, для меня это тоже новость, — весело проворковала ГРАФИНЯ, нежно сжав мою руку. — Ну, я имею в виду известие о скором принятии соответствующего решения. Сир! А когда оно всё-таки будет принято, ну хотя бы, примерно!?

— После окончания войны. Начнём с покорения Первого и Второго Островов, затем разберёмся с Третьим, займёмся Океаном, оценим и проанализируем ситуацию в целом, ну а потом можно будет расслабиться, порадоваться окончательной Победе и сыграть свадьбу, — честно, сурово и довольно конкретно, но несколько неопределенно и расплывчато ответил я.

ГРАФИНЯ надула свои чудесные губки, потом с негодованием фыркнула, сморщила лобик. Мы с ГРАФОМ засмеялись.

— Моя дорогая племянница, строительство Империи не терпит суеты и лишнего расслабления. Ничего, ничего! Истинность чувств познается в борьбе со временем, трудностями и препятствиями, — назидательно произнёс ГРАФ.

— Какие мудрые слова, надо обязательно передать их ПОЭТУ, — сказал я. — Не волнуйся, милая. Думаю, что всё свершится даже раньше, чем мы это предполагаем. Терпение! Побольше терпения… И вообще, хватит строить из себя придворную дурочку. Эти надутые губки, сморщенный лобик, наивный взгляд… Уж, я-то тебя уже хорошо изучил. Дама ты умная, практичная и достаточно жёсткая, в случае необходимости. Как там говорят о тебе? «Автор «Трактата о Душе», наездница Горных Жеребцов, мастер кинжала, покровительница искусств». Кстати, что они собою представляют, — эти Горные Жеребцы? Трудно ли их объезжать?

— Один из них передо мною, — фыркнула посуровевшая ГРАФИНЯ. — При должном умении и желании объездить можно каждого. С Вашего позволения, Сир, я пойду спать!

ГРАФ захохотал, я несколько мгновений обдумывал слова девушки, а потом тоже затрясся в громком и безудержном смехе, который эхом отдавался в пустом зале. Мы с ГРАФОМ ещё некоторое время посидели в полном молчании, допивая вино из массивных серебряных с позолотой бокалов, потом вежливо поклонились друг другу и разошлись по спальням.

В эту ночь ГРАФИНЯ ко мне не пришла. Я долго не мог заснуть, смотрел в узкие окна, наполненные бледным лунным светом, и думал о будущих великих свершениях, а возможно, и о неудачах и поражениях. Пёс лежал около кровати, тихо посапывал и, вероятно, видел свои собачьи сны. А может быть и не сны, и вовсе не собачьи.

Я растворялся в магическом и неверном свете луны, размышлял о всём и ни о чём. Мысли мои сначала были стройны, подчинялись порядку и логике, а потом стали переплетаться, окунаться в косматый хаос, вечный спутник дремоты, — этого тонкого душевного состояния, сравнимого с сумерками. Грань света и тьмы, пламени и холода, сознания и отсутствия такового…. Медленное и плавное погружение в тёмную пучину небытия… Безнадёжная попытка зацепиться за что-то перед падением в пропасть… «Сон разума рождает чудовищ». К чему это я, о чём, зачем, откуда это?

Уснул я, наконец, только перед самым рассветом, с трудом и, применяя огромные усилия, отодрав от тяжёлого полу-сознания тревожные, тягучие и скользкие мысли-пиявки. В этот раз, как ни странно, я не видел никаких снов, а может быть, просто не помнил их, проснувшись на следующий день очень поздно.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ. (Третья беседа с Богом)

Мы с Богом сидели на пике высочайшей в мире горы под названием Джомолунгма, а иначе — Эвереста, и задумчиво созерцали величественные вершины, покрытые снегом и льдом, тяжело высившиеся перед нами и вокруг нас, и бесконечно простирающиеся за пределы обозримого пространства. Воздух был прозрачным, кристально-чистым, свежим, но не холодным, а именно свежим! Дышалось легко и свободно, Голова моя слегка кружилась, но не очень, а именно слегка…

Я вдруг неожиданно вспомнил детство, — какой-то один из бесконечных, полузабытых, ясных, морозных зимних дней. Ах, да, — это была суббота! Именно в этот день мы всей семьёй ходили в баню и мать меняла мне постельное бельё. Белоснежные, накрахмаленные простыня, наволочка и пододеяльник пахли идеальной, стерильной, волнующей и успокаивающей свежестью. После утренней стирки бельё сначала ненадолго вывешивалось на улицу, на мороз, а затем заносилось в дом, прохладно и хрупко хрустело под пальцами. Некоторое время оно было чуть-чуть влажными, но при сушке на верёвке в коридоре, уже ближе к вечеру, окончательно теряло влагу под воздействием безжалостного раскалённого утюга и ложилось в постель в своём идеальном, хрустящем, накрахмаленном, окончательном и абсолютно завершённом виде.