Искусство и его жертвы - Михаил Игоревич Казовский

Хвалю. И законный брак должен быть со мною.

— Вы уверены, дражайший Сергей Львович?

— Абсолютно. Я уже и в завещании упомянул ея.

— Неужели?

— Да. Все мое состояние — по частям — Натали, Левушке и Лёле, а мадемуазель Керн — пятьдесят тысяч.

— Господи, помилуй! Более чем щедро.

— Истинный бриллиант должен быть в дорогом обрамлении.

— Ну а коль не согласится выти за вас?

Он взмахнул изящной ладонью:

— Пусть. На все воля Божья. Но уже не изменю завещания и оставлю как есть.

Женщина взглянула на него с восхищением:

— Вы большой души человек! Александр Сергеевич перенял у вас это качество.

Тот кивнул, довольный:

— Несомненно. Стало быть, поможете мне?

— Приложу максимум усилий.

На другое утро по велению мачехи Софья Николаевна написала Кате:

"Душенька, приезжайте к нам завтра вечером: Даргомыжский обещал представить новые романсы. Не исключено, что и Глинка будет. Очень ждем".

Катя клюнула на магическое для нее слово "Глинка" и решила быть. Правда, важные дела в Смольном не позволили ей выйти вовремя, и она явилась на Гагаринскую улицу в половине девятого. Оказалось, что Даргомыжский не пришел по болезни, Глинка "еще едет", но зато Александр Варламов сел за рояль и своим неподражаемым тенором спел романсы на стихи Лермонтова — "Ангел" и "Казачья колыбельная песня", а затем дуэтом с Софьей Николаевной — "Горные вершины". Только Катя села пить чай с клюквой в сахаре, как увидела, что сбоку к ней подсаживается Пушкин-отец в темном сюртуке и пестрой жилетке, пахнущий дорогим мылом.

— Мадемуазель Керн, счастлив видеть вас.

— Здравствуйте, Сергей Львович. Сколько лет, сколько зим. — Но в ее церемонном тоне радости особой не чувствовалось.

— Вы прекрасно выглядите, Катенька.

— Вы мне льстите, мсье. Я уже давно не та барышня, за которой вы когда-то ухаживали.

— Чепуха. Вы клевещете на себя. Повзрослели и сделались еще краше. Это во-первых. Во-вторых же, я по-прежнему в вас влюблен.

— Шутите, наверное?

— Нет. Нисколько. Я влюблен пуще прежнего.

— Перестаньте, сжальтесь. Это не смешно.

— Мне и не до смеха. У меня самые серьезные до вас намерения.

— Ах, пожалуйста, только не сегодня. Я ужасно устала нынче.

— Не сегодня, так завтра. Послезавтра. Как скажете. Я не тороплюсь, у меня впереди вечность.

— Хорошо сказано. Реплика, достойная Пушкиных.

Глинка все же не приехал, Катя опечалилась, и Екатерина Андреевна села с ней в дальний уголок — пошептаться по-женски. Рассказала о завещании Сергея Львовича. Керн перекрестилась.

— Представляешь, если он теперь назначает пятьдесят тысяч, сколько выйдет, если примешь его предложение?

— Думать не хочу. Разве дело в деньгах?

— Разумеется, нет, но сама рассуди, как бы ты смогла поправить дела своего семейства — маменьки и маленького брата. Быть женой, а потом вдовой Пушкина-отца! И фактически — мачехой самому гениальному поэту!

— Несомненно, почетно… Но соображения здравые совершенно противуречат моему сердцу. Не лежит душа. И потом, я уверена, Натали Гончарова не допустит, чтобы я отхватила у нея часть наследства.

— Ну, Наталья Николаевна ему не указ. У него всегда были с нею сложные отношения, а тем более после гибели Александра. Дедушка влюблен в тебя и теряет голову.

— Ах, не знаю, право.

— Видела, как он поступил с твоей клюковкой?

Катя изумилась:

— С клюковкой?! А как?

— Ты разжевывала ягодки, а оставшиеся шкурки складывала в розеточку.

— Да, и что?

— Он украдкой их брал и ел.

— Свят, свят, свят!

— Я заметила. Многие заметили.

— Это за гранью моего понимания.

— Надо брать старичка, пока он тепленький… во всех смыслах… — И захохотала.

— Вы смущаете меня.

— Хорошенько подумай.

Неожиданно пришел Глинка. Раскрасневшийся, оживленный, вроде подшофе. Объявил:

— Господа, принимаю поздравления: консистория избавила меня от подписки о невыезде!

Все захлопали. Михаил Иванович пояснил:

— Под предлогом того, что на днях должен ехать в Москву — обсуждать постановку "Руслана" в Большом театре. Гедеонов похлопотал.

— И надолго вы покинете нас?

Он устроился за столом, и Карамзина-младшая налила ему чаю.

— Думаю, на месяц. А потом — как сложится.

Александр Варламов сказал:

— Ах, в Москве за месяц ничего не решается. В ней другие порядки, время течет иначе. Москвичам спешить некуда, там уже не Европа, а Азия. Обязательный послеобеденный сон — то, что в Испании называется siesta, — во второй половине дня не отловишь никого из чиновников.

Гости посмеялись. А Екатерина Андреевна элегически возразила:

— Нет, Москву я люблю. В ней такая русскость, дух Руси святой, про которую мы в Питере забыли.

— Петр Великий не терпел Москвы.

— Тем не менее оставался москвичом до мозга костей. Азиатчина у всех у нас в крови. Вон и Карамзин же на самом деле Кара-Мурза — "черный мурза".

Катя смотрела на Глинку и каким-то шестым чувством понимала, что уедет он не просто в Москву — от нее навек. Видела: пытается не встречаться с ней взглядом. Вероятно, принял уже решение, что не будет с ней больше. Сердце ее щемило, и хотелось расплакаться.

— Михаил Иванович, а сыграйте нам что-нибудь на прощанье.

Глинка вышел из-за стола, промокнув рот салфеткой, сел к роялю. Не спеша кашлянул, прочищая горло.

— Разве что из нового альбома на стихи Кукольника — "Прощание с Петербургом".

Катино сердце сжалось больше. Значит, прощается с Петербургом. Значит, и с нею.

Композитор заиграл и запел глухим голосом:

Прощайте, добрые друзья!

Нас жизнь раскинет врассыпную…

Все так, но где бы ни был я,

Воспомню вас и затоскую…

Нигде нет вечно светлых дней,

Везде тоска, везде истома,

И жизнь для памяти моей —

Листки истертого альбома…

Катя все-таки заплакала, слушая его, слезы капали у нее с подбородка, а она их не вытирала, словно не замечая.

…Есть неизменная семья,

Мир лучших дум и ощущений,

Кружок ваш, добрые друзья,

Покрытый небом вдохновений.

И той семьи не разлюблю,

На детский сон не променяю,

Ей песнь последнюю пою —

И струны лиры разрываю!..

Плакали уже многие, в том числе и сам Глинка. Он достал платок, промокнул им щеки и конфузливо улыбнулся:

— Вот какую грусть на всех нагнал. Извините!

Но ему аплодировали, хвалили, и повеселевший Михаил Иванович успокоился. Посмотрел на Керн. Сдержанно кивнул.

Пушкин-старший обратил внимание на этот кивок и не знал, как к нему отнестись — вроде связь у влюбленных все еще есть, но зато музыкант уезжает, и один, и надолго, получается — связь и в самом деле на исходе. Ревновать? Или смирно дожидаться своего часа? Он