В сердце роза - Алекс Гарридо

- Спуститься успеют. Подняться обратно - нет.

- Пусть идут, - сказал Акамие. - Того, что у нас есть, нам, может быть, хватит, если нас будет меньше. Уводи своих людей, пока не поздно.

- Нет, господин. Оставлю дюжину. Остальных отпущу. Пусть идут в долину. Весной принесут нам еду, как только откроется дорога.

- Дюжина - много. Троих оставь.

- Троих мало. О предателе не забудь, господин. Он постарается остаться здесь. А если их даже двое? Дюжину оставлю.

- А хватит нам того, что есть, до весны?

Навалились снега, грузные, безмолвные, смерзлись пластами, языками высунули скользкие наледи, где можно было пройти еще недавно - не стало пути. Но еще дважды поднимались наверх ашананшеди, пока могли, до снега поднимались по каменистым тропам, выдолбленным за тысячи лет козьими копытцами, а дальше - если умрешь, то умрешь в свой срок, а если останешься жив, не о чем и беспокоиться. Поднимались, волоком волоча огромные вязанки дров. Сколько их смогло подняться в замок и вернуться в долину живыми, знал только их старший, но Акамие не говорил. И Акамие, поняв это, запретил им приходить в замок.

Переселились все в кухню, разгородив ее коврами, забив окна. Пока готовилась еда, собирались все у очага, грелись. Женщины встречали караульных, возвращавшихся с башни, кружкой горячей воды с пряностями. Еду берегли, похлебки варили совсем жидко, как ни сокрушались об этом Уна и Унана. С вечера ставили в воде крупу на утро, чтобы разбухла, размягчела, чтобы меньше стояла на огне - берегли дрова. На ночь забирались под одеяла по двое, по трое, чтобы теплее. Ан-Реддиль устраивался между своих жен, а по бокам их согревали Злюка и Хумм, прижимавшие своими толстыми горячими телами края одеяла, чтобы не выходило тепло. Юва пряталась от холода вместе с Нисо и Гури, девочку они окружали теплотой своих тел, согнув колени друг к другу, обнимая ее. Акамие же ложился с Хойре и Сиуджином. И с каждой ночью все теснее они прижимались друг к другу, потому что холод постепенно проникал в тело и селился в нем, так что согреться по-настоящему уже ни у кого не получалось. Акамие все же настоял, чтобы они менялись и ложились в середину по очереди: одну ночь он сам, одну ночь Хойре, одну - Сиуджин. И ашананшеди спали по очереди, так что большая часть их постоянно бодрствовала, охраняя Акамие.

Стащили постели поближе к очагу, перегородив кухню заново: чтобы получилось тесное, но теплое помещение вокруг очага. Женщинам подвесили один ковер так, чтобы прикрывал их от прямого взгляда, но не препятствовал теплу.

Дни тянулись, похожие один на другой. Рано темнело. Поев теплого и оставив тлеть последние угли в очаге, забирались под одеяла. Лежать было скучно. Тогда Акамие заводил историю из тех, что знал во множестве, которыми когда-то развлекал еще повелителя Эртхабадра, которые выучивал к урокам, чтобы выручать нерадивого Эртхиа, которые слышал у походных костров по пути в Аттан, которые вычитывал в старинных свитках и сшитых книгах, которыми услаждали слух царя придворные мудрецы и поэты. Нараспев, неторопливо, негромко произносил он обкатанные временем и сотнями уст слова, и они падали в темноту гладкими камешками, вспыхивали, мерцали, катились одно за другим бесконечно, завораживали, наводили сонную истому, заставляли трепетать сердце, поражали ум восторгом и ужасом невероятных случайностей и совпадений, приключившихся с людьми, жившими так давно и так далеко, что не с кого было спросить за ложь и вымысел, некого - благодарить за слезы, обжигавшие веки. И долго молчали после.

И тех, кто уплыл в блаженную дрему, выхватывал из нее голос дарны, и ан-Реддиль, отогревшийся в ласковом тепле между Уной и Унаной, садился к остывающему очагу, а жены накидывали ему на плечи одеяло, и он прижимал к груди Око ночи или Сестру луны и заводил песни - громкие походные песни Хайра и Ассаниды, звучавшие прежде у общих костров, а теперь враждовавшие между собой везде, кроме затерянного в горной глуши, осажденного снегами замка; и опускал шнурок на грифе, и выдыхал нежные тихие песни, которые сам складывал когда-то, влюбленный, и женщины его ревниво вздыхали, а он оправдывался, смущенно бася: "Это друг мой сложил, друг... из Улима... давно, когда я еще жил дома".

А когда у ан-Реддиля вконец отмерзали пальцы и уже невозможно было отогреть их дыханием, из одеял выпутывался закутанный в два кафтана Сиуджин и тихо вздыхал. Где зимние одежды на шелковой вате? Как тут выглядеть изящно и радовать взгляд господина, которому служишь, когда невозможно хотя бы подобрать одежды подходящих друг другу цветов? И как ужасно, что шов, который должен располагаться посередине спины, постоянно съезжает на сторону! И он забивался с тинем или пиба в самый темный угол, надевал серебряные колпачки с коготками на озябшие пальцы и заводил песни далекого Унбона, и ашананшеди дышали тише, слушая песни своей неведомой родины, от которой они отказались, чтобы служить изгнаннику, отпустившему их народ, когда сам он, получив свободу, делился ею со всеми, до кого мог дотянуться милостью счастливого сердца.

И, устав, засыпали.

Ашананшеди перестали подниматься на башню - незачем.

Но каждое утро, карабкаясь по обледенелым ступеням, наверх поднимался Акамие, и став лицом к скале, вершины которой он не мог видеть, молил Судьбу: приведи, приведи его, и дай мне дождаться его, дай дожить.

Все короче становились полоски вяленого мяса, все жиже похлебка, и пресные лепешки раздавали по-прежнему по две, но сами они стали меньше, а потом стали давать по одной, а потом - по половине. Муки еще хватало, но заканчивался запасенный в горшочках жир, потому что женщины стали добавлять его в похлебку вместо мяса. Есть стало скучно, только что теплого плеснуть в сосущую пустоту чрева, и не наедались. А еще далеко было до весны, до шумных дождей, что смоют снега, расчистят дороги и тропы. И стало ясно, что голода не избежать.

О городе Шад-дам

А в Шад-даме был праздник.

Множество мелких, частящих, торопливых, перебивчивых ритмов спорили друг с другом, вызывая легкое головокружение, как если смотреть на беспорядочно мечущуюся стаю мелких птиц, и этот разнобой прошивали иглами вскрики дудок, вскрики и взвизги, и стоны - ноющие, сводящие низ живота, сосущие нутро.

А по ступеням вниз уже шли девушки, взмахивая распущенными волосами, выкрашенными у всех в цвет яркий, едва не красный, раздражающий, от которого не оторвать взгляда, и вся их одежда была - сетки, скрепленные множеством булавок с головками из блестящих камушков, сетки, в которых нежной пленницей билась плоть плясуний, сетки, увешанные гремящими бубенцами, - и каждая плясунья, извиваясь и притопывая босыми пятками, вела свой ритм. И сегодня единственный день в году - на них не было поясов с кошелями для уплаты Обоим богам, ибо сегодня боги подавали нищим.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});